Вся эта довольно нелепая история приключилось давным-давно, в баснословных девяностых годах, когда мы были на двадцать лет моложе и на тысячу забытых книг умнее.

Вот что пишет о городе, которого больше нет, киевский журналист Антон Палахнюк:

«Киевлянин — это внутреннее состояние обитателя провинциальной столицы, которое никак не связано с происхождением или местом рождения. Крестьяне, плотно заселившие рабочие околицы во время очередного строительного бума, который пришелся на 60-е годы ХХ века, так и не смогли стать киевлянами в полной мере. Даже их дети и внуки, которых горожане называют с оттенком лёгкого презрения „киевлянами в первом/втором поколении“, за редкими исключениями остались обитателями обеих Борщаговок, Лесного массива или Нивок.

(Топонимы эти бесхитростно признаются нам в том, что на месте приземистых, словно деревенские хаты, хрущёвских пятиэтажек, раньше вовсю колосилось, шумело ветром и пело восходу солнца.)

Но это внутреннее состояние можно и приобрести. Немало иногородних граждан СССР родились киевлянами, сами ещё не подозревая об этом — просто однажды сошли с поезда на перрон центрального ж/д вокзала, прогулялись под каштанами на Крещатике, спустились по Андреевскому на пьяненький Подол, отдохнули на ступенях набережной речного вокзала и вдруг осознали: всю жизнь, осознанно или нет, они искали на земле место, похожее на Киев, чтобы остаться навсегда.

В то же время провинциальный, сонный и неспешный, Киев издавна выдавливал за городские границы всех тех, кто родился чересчур талантливым и дерзким. Ведь и дерзость, и беспокойство таланта не слишком-то и уместны в каштановом городке, где ощущение сиесты не отпускает на протяжение всего дня. По Генри Миллеру, в Париж приезжали жить и умирать. Киев же — самое подходящее место для того, чтобы здесь появиться на свет, набраться сил от речного ветра, переспевших черешен и горячего украинского хлеба с салом, чей вкус ценят даже на обратной стороне Земли. Родиться, вырасти, понять, чего ты стоишь — и навсегда уехать.

В общем, до определенного предела жизнь, как говорится, шла своим чередом: с непременными борщами и рабочими полднями, поездками на острова и пикниками в Пуще-Водице, драками на окраинах и чинными партиями в домино во дворах лабиринтов высотою в пять этажей.

Но не следует думать, что маленькие радости даются легко. Жизнь молодого киевлянина конца восьмидесятых — начала девяностых годов прошлого века представляла собой цепь хитроумных, зачастую весьма изобретательных комбинаций. Например, для того, чтобы на несколько часов уединиться с любимой женщиной в отдельной квартире с доступом в ванную комнату, нужно было обладать редкими книгами или модными записями.

Практически все знакомства и преимущественно все интриги разворачивались ради обладания музыкальной записью, фильмом или романом. Помимо приобщения к прекрасному, пластинки, книги и кассеты становились своего рода билетом, открывающим двери новых знакомств, а значит, очередных комбинаций.

Журналы „Иностранная литература“ с „Хазарским словарем“, номера, посвященные постмодернизму и литературе ужасов, первые книги Пелевина, „Тропик Рака“, Кастанеда и Керуак. Репринты „Практической магии“ доктора Папюса, стоившие баснословных денег и совершенно бесполезные с практической точки зрения. Пластинки английской фирмы „Leo Records“ и магнитные записи Ника Кейва, Тома Уэтса и Swans. Первые фильмы Джима Джармуша и Аки Каурисмяки, снятые как будто для молодых киевлян того времени и про них — все эти экзотические имена были словно пароли, по которым отыскивались родственные души и вычислялись такие же свернутые набекрень мозги.

Всё самое лучшее, что было создано в городе ради забавы ума, а не брюха, уродилось под Киевским солнцем тогда же, на рубеже времён: десяток-другой прекрасных песен, которые будут жить вечно в памяти тех, кто их слышал, и сотня полотен художников с улицы Парижской коммуны. Но по мере того, как взрослеют дети и осыпаются волосы на макушке, осыпается также и пленка с нарядных кассет иностранного производства, купленных у спекулянтов на толкучке собирателей иностранных пластинок. (Их раскладывали прямо на рельсах в отстойнике поездов за парком на Уманской улице.) Тают в памяти сюжеты полотен, блекнут краски, выцветая до оттенка небытия, как будто бы карточка в крошечной фотолаборатории бородатого гения со смешным псевдонимом-обрубком фамилии проявляется, но только наоборот — стало быть, отъявляется?

Остались лишь зыбкие воспоминания, как ощущение дежа-вю, словно отблеск полузабытого сна в полуденном свете — о том, что однажды в городе на Днепре размылись не только границы пространства, когда исторический центр заполонили иностранные туристы, а в подвалах домов репетировали группы, которые играючи собрали бы полный зал в каком-нибудь „CBGB“.

Размылись границы самого времени, и Киев внезапно стал центром Вселенной, где происходили самые важные вещи на свете.

И чем меньше остается материальных свидетельств этого фейерверка творчества и безграничного счастья свободы, тем ценнее крупицы воспоминаний всех тех, кто успел оказаться в нужное время, на нужном перекрестке улиц, вдохнуть эфирный воздух, расправить плечи и рассмеяться.

А когда волшебный фонтан иссяк, в наступившем похмелье невозможно было осознать, то ли всех нас осенило божественное присутствие — или это был обычный трип, незабываемый просто в силу своих химических качеств? Город сонно вздохнул, потянулся, между делом смахнув с тучного тысячелетнего тела несколько памятников архитектуры, перевернулся на другой бок и снова крепко заснул, как ни в чём не бывало. Будто и не просыпался. Словно вокруг всё по-прежнему, при доброй памяти Владимире Васильевиче.

И после того, как Киев перестал быть самым важным городом мира и в который раз сгинул после очередного строительного бума, чтобы воскреснуть в качестве провинциального мегамаркета, совсем не вдруг оказалось, что вокруг не осталось никого, кроме перепуганных обывателей и нахрапистых жлобов, отъевшихся спекулянтов и бандитов. А все те деятельные, талантливые и беспокойные люди, которых Киев вскормил молоком Днепра и обласкал ветрами вечной весны, город сам же, по старой привычке, выдавил за городские пределы. Оттого так вздрагивают и настороженно вглядываются в глаза друг другу два бывших киевлянина (которые, как известно, бывшими не бывают) посреди Аптон-парка или в вагоне Нью-Йоркской подземки: уж не призрак ли передо мной стоит?

Но почему это произошло? Куда смотрели ангелы-хранители города? Неужели они тоже превратились в спекулянтов или бандитов, польстились на шальные деньги, подержанную иномарку и женщин земных? Стали падшими ангелами и навсегда отвернулись от Киева?»

И вот в этом странном и прекрасном городе на реке родился, жил и сгинул человек по имени Пётр, современный святой.

Маленький человечек, проснувшийся в холостяцкой квартире, выглядел моложе своих лет, его можно было принять за уродливого подростка: над тонко прочерченными чертами лица нависал выпуклый, непропорционально большой лоб. Женщина по имени Иванна когда-то научила его отрастить челку и зачесывать на лоб, чтобы скрыть уродство, но последние несколько лет он упорно обрезал волосы ножницами над самым лбом, что делало его похожим на создание Франкенштейна из старинных, чёрно-белых ещё фильмов ужасов.

Он проснулся одетым — привычное дело, нередко засыпал за чтением или работой. Дорогой, но плохо сидящий костюм был безнадёжно помят, как будто его носили, не снимая, много недель. Вполне возможно, так и было.

Проснувшись, Пётр протянул руку и поднял упавший на пол журнал с белой обложкой, на которой бросались в глаза большие буквы «Х» и «Ж» и цифры «1995». Карандаш, которым Пётр делал пометки, закатился под диван, так что пришлось всё же подняться и поискать. Затем он нащупал, не глядя, кнопки большого музыкального центра, и по комнате удушливо поплыли волны оперной музыки. Когда мужской голос запел по-итальянски, его надрывные рулады перечеркнул дверной звонок.