Василий Петрович видел, что Ксенья стала непохожа на прежнюю, молчаливая, неулыбчивая. Она будто несла чужой крест и не знала, сбрасывать его или донести до могилы.
И все-таки находили и на Ксенью светлые полосы: она вбегала в избу, с морозу красная, и, хохоча, хватала Кирилку и начинала тереться холодной щекой о его лицо.
— Пу-у-сти, — вырывался он, но она зажимала его в коленях и осыпала всего поцелуями, Кирилл не успевал обтираться.
— Всего замусля-я-вила, — тянул он недовольно, но Василий Петрович видел, что сын уже притерпелся к Ксенье. — Лучше бы рубаху погладила, а то бабы смеются, в измя-я-той хожу-у…
— В измятой? — спохватывалась Ксенья. — Ох ты, господи… Да ты же опять сегодня не ту надел… Я же тебе с утра горошком нагладила…
— А го-о-рошком — бабы смеются: го-о-ворят, как ку-у-ричий по-о-мет…
— Ох ты, господи, да что за привередливые бабы у нас, — улыбаясь, хмурилась Ксенья. — Хорошую рубаху забраковали…
Она разогревала утюг и бралась наглаживать Кириллу одну рубаху за другой.
— Ну, вот теперь пускай посмеются… Теперь как жениха вырядим. На выбор надевай любую рубаху, какая на тебя взглянет.
Кирилл стоял тут же, положив на столешницу подбородок, и ревниво следил за сноровисто бегающим утюгом.
— Я все-е наде-е-ну, — заявил он, поразмыслив. — И бу-у-ду ба-а-бам пока-а-зывать: они все-е гла-а-же-ные…
— Носи на здоровье. — И Ксенья в припадке веселого возбуждения повернулась к Василию Петровичу. — А ты чего же меня, Василий Петрович, замуж теперь не зовешь? Раньше с бородой был, так звал, а как примолодился — и гордость заела…
У нее были, как у кошки, зеленоватые глаза. Василий Петрович впервые заметил это. Он опешил, закашлялся.
— Не кашляй. Все равно не поверю, что старый. — Она уселась к окну, и Василий Петрович испугался, что у нее снова схлынет хорошее настроение.
— И рад бы бодрить, да штаны коротки, — некстати обронил он, сознавая, что говорит горькую правду: годы-то все же у него не огневые уже.
Но Ксенья, занятая своим, не обратила на его слова никакого внимания.
— Ты слышал ли? — спросила она. — Меня ведь бабы теперь Аксиньей зовут. Как ровню свою… Как бабу… Ну дак ведь и то правда: сорок лет…
5
В узкие прорубы окон падали отсветы снега, и во дворе было бело, как почти что на улице. И все-таки, когда Аксинья, раздав по кормушкам сено, перешагнула заледеневший от пара порог, глаза у нее заслезились от искристого полыхания сугробов. Морозец легким облачком вырывался изо рта и хватал за нос.
Аксинья, закрывшись рукавом черного халата, побежала в молокомерную. Там целыми днями топился котел и было по-парному удушливо.
— Охти, ахти, — потянулась навстречу ей Фая Абрамова и зевнула. — Охти, ахти, за кого бы замуж пойти…
Аксинья сразу сообразила, в чей огород бросаются камушки, и поняла, что тут шел разговор о ней.
— За Васю-Грузля, — не растерялась она.
Бабы выжидающе притихли, а Фая почувствовала себя уязвленной:
— Ой, за Васю-то уж я бы ни за что не пошла. Это ты стариком не побрезговала.
— Радоваться, Фаинушка, надо, что он нами не брезгует, — поддержала Аксинью Маня Скрябина. Она вымыла в парившем ведре руки, встряхнула с них брызги на огонь, и в топке запотрескивало, будто туда бросили соли.
— Ты с ума сошла, — ужаснулась Фая. — Ну-ко, каково: старик над тобой пыхтит?
Аксинья вызывающе придвинулась к Фае и шепотом выдохнула в ее лицо:
— Что ты, пыхтит? Я ведь только сейчас и любовь-то нажила настоящую.
Фая недоверчиво передернула плечами:
— Ну да, любовь… — И, подмигнув Мане, безжалостно добавила: — Любит жена и старого мужа, ежели не ревнив.
Аксинья сняла колхозный халат, взяла с вешалки свое пальто и, одевшись, вышла из молокомерной. За спиной она еще успела услышать возбужденный возглас Мани Скрябиной: «Да ты что, Фаинка? Меня бы Вася от смерти спас, так и я бы у него тоже осталась», — и закрыла дверь. Но и дверью голоса не глушились.
— А я бы нет, — упорствовала Фая Абрамова. — Это же не радость, а мука со стариком-то жить…
Аксинья невольно остановилась.
— Дурочка, — сказала Маня. — Умерла бы в лесу… А теперь Вася ей как вторую жизнь подарил.
— А лучше уж никакой, чем такая!
— Откуда ты знаешь…
— А ты на нее посмотри… Как недоеная корова ходит…
Аксинье невмоготу стало слушать их перебранку, она медленно завыскрипывала по дороге снегом.
Воробьи дрались на запорошившей подворье сенной трухе, взлетали друг перед другом, расхохлившись, возбужденно пищали.
«А вам-то чего неймется? Старика, что ли, тоже не поделили?» — Она запахнулась концом полушалка, чтобы не отморозить нос.
Воробьи не обратили на ее взмах никакого внимания и чуть не угодили Аксинье под ноги. Они вспорхнули, когда их можно было уже накрыть рукавицей.
Над лесом, в морозном тумане, то ли садилось солнце, то ли уже всходила луна, багровая и большая. Под ней черными головешками стыли на березах тетерева. Деревья гулко потрескивали, серебристый иней снежинками опадал на землю.
Дорога была улощена полозьями саней, играла красным. Алые отблески слепили Аксинью, она вынуждена была отводить взгляд в сторону и, чтобы не оскользнуться, утишать, как на льду, и без того коротенький шаг. Над крышами в Полежаеве расползался тянучий дым. Его свертывало морозом в седеющие клубы и прижимало к земле. Аксинья проскочила свой дом на круче. К нему ненамято белела сугробная целина.
Аксинья невольно задержала дыхание и оглянулась.
Окна у дома были наглухо забиты досками, и щели между ними мохнато обозначились куржаком. С крыши обвисло закручивались карнизы наметенного снега. Аксинья равнодушно подумала, что они могут продавить прогнившую дранку. Крыша давно просила ремонта, протекала даже от моросящих дождей, и Ксенья все собиралась нанять какого-нибудь мужика, чтобы перекрыть ее, но так вот и не собралась. А теперь пусть новый хозяин перекрывает.
Аксинья уже не раз предлагала Василию Петровичу продать ее дом, но он, ничего не ответив на это, сходил, заколотил досками окна, крестом прибил на двери две поперечины и только тогда сказал:
— Может, еще и вернуться надумаешь…
А уж куда возвращаться? Ее песенка спетая. У чужого огонька теперь только и греться.
Аксинья услышала под горой ребятишкины взвизги.
Ну, так и есть, опять у Василия Петровича в огороде на лыжах катаются. Спуск там крутой, катайтесь бы на здоровье, так пацанва ж всю изгородь истолкла. Ну-ка, разгонится с такой вышины, так сколько ж надо ему простора, лыжи-то за реку даже выносят.
— Василий Петрович, да уйми ты их, — просила не раз Аксинья.
Но Вася-Грузель только посмеивался:
— Пускай промнутся.
— Да они же за зиму у тебя весь заплот по жердочке разнесут. Им ведь одного прясла мало разгородить, им все пролеты давай.
— Пущай. На то и ребята. Круче-то моей горы не найти.
— Вася, — уже, будто жена, называла его Аксинья, надеясь хоть этим раздобрить Василия Петровича, — да они же все истолкут.
— Жив буду, весной протяну новую выгороду. Дел-то — на два часа.
Для мужика, конечно, невелико расстройство, топор в руки взял, навырубал в ельничке виц и кольев, а жерди сгодятся и старые. Это для бабы мучение, когда изгородь начинает рушиться и валиться. Ксенья раньше затыкала появляющиеся дыры досками и горбылями, но ведь это до первого поросенка; ткнется рылом — и в огороде. Она и заново-то обвичивала потерявшие спайку колья, но у бабы обвичивание бабье: колья тут же снова и разъезжались. Изгородь угрожающе кренилась, Ксенья подпирала ее чем придется и опять думала, что надо бы нанять мужика. Но на каждую затычку не нанимаешься. В деревне привыкли все делать сами. И она как умела, делала. Ее работа держалась до первого испытания. Ненароком навалился кто-то на жердь — треснуло. Поросенок вздумал чесаться — поникло к земле. Петух на кол взлетел — так и то спошатилось.
