Он, стесняясь себя, сбрил бороду, посмотрелся в проржавевшее, облезлое зеркало, висевшее в простенке, и удивился синеве впалых скул. Не кожа, а голенище от сапога.

Ксенья, увидев его бритого, всплеснула руками:

— Все равно цыган!

— На тебя не угодишь, — отшутился он.

— Так я ведь и не похулила тебя, — сказала она и, вдруг притихнув, задумалась; как сонная, уселась к окошку, уставилась печально на улицу. Василий Петрович теперь частенько заставал Ксенью такой и, боясь потревожить ее вопросами, уходил на двор.

Однажды он ввалился в избу не вовремя. Ксенья не услышала хлопнувшей двери. Она, как перед иконой, стояла перед Зинковой фотографией и несуразно шептала:

— Ти-и-шенька, а я все же в твоем доме теперь живу… С племянниками твоими нянчусь…

Василий Петрович оробело запятился. А Ксенья горячечно выговаривала:

— Тиша-а, я ведь сколь ночей проревела в подушку… под твоей крышей живу, а и не с тобой… Посоветуй, чего теперь делать-то… Уж, может, в родню входить…

Василий Петрович неслышно переступил порог и бесшумно прикрыл за собою дверь. Волосы на голове у него слиплись от пота. Он сдернул шапку, но совсем не почувствовал холода.

«Что же это с ней? Не с ума ли сходит?» — Он давно примечал, что Ксенья будто жила чужой жизнью, отрешаясь от себя самой.

Он спустился по лестнице и, не надевая шапки, уселся на крыльцо покурить.

— Василий Петрович, — смеясь, появилась Ксенья у него за спиной. — А ты знаешь ли, отчего почернел?

Он, пугаясь несуразности ее возгласа, настороженно присмотрелся к ней.

— Да ты чего на меня так пристально смотришь? — недоумевая, хохотнула она. — Не нравлюсь, что ли?

Нет, это была уже снова прежняя Ксенья, насмешливая, с прищуренным взглядом. Ничего странного в ее поведении уже нельзя было заметить.

— Да вот, чего-то задумался, — слукавил Василий Петрович. — Ты меня врасплох захватила.

— Я говорю, знаешь ли, отчего ты почернел?.. — переспросила она и, опасаясь, что он опять не поймет, чего ради возник вопрос, пояснила: — Вот я тебе — помнишь? — сказала, что ты все равно как цыган.

— Помню.

— Ну вот. Так ты чернеешь от табаку.

Василий Петрович облегченно заулыбался.

Он и в самом деле курил без меры. Ксенья, когда заходила в избу, с непривычки не могла продохнуть и отмахивала дым от себя, першливо откашливаясь.

Василий Петрович почти перестал смолокурить в избе, забирался в ограду, а на ночь, несмотря на резкие утренники, уходил спать на поветь. Она была до крыши забита сеном, но в углу у ларя оставалось незанятое местечко, где стояла кровать, над которой еще с весны Василий Петрович натянул домотканый полог. Он натягивал его от комаров, а теперь выходило — и для тепла. В пологе, когда надышишь, становилось даже парно. Но сено ведь тоже не допускало с улицы холод, закрывало все щели, продувные подкрышные пазухи. Да еще Василий Петрович, оттянув в изголовье полог, принимался курить, и дым заполнял все пространство, тяжело зависая вверху и удерживая на повети надышанное тепло.

Однажды Ксенья зачем-то заглянула к нему на поветь и не по-притворному испугалась:

— Ой, ведь и дом спалишь… Сено-то одним разом займется.

Она не дала Василию Петровичу дотянуть до утра, заставила перебраться в избу. И хоть в избе ему приходилось укорачивать себя и с вечера класть трубку на подоконник, он все же был доволен переселением: как хозяйка распорядилась. Степанида тоже не давала спать ему на повети. Бывало, если он не послушает, всю ночь не смыкала глаз. Не один раз выскочит на мост, наставляя ухо: потрескивает у него трубка иль нет.

— Да спи, спи, — осаживал ее, бывало, Василий Петрович. — Не маленький ребенок, с огнем не буду играть.

Степанида звала его в избу, но он наперекор ей все-таки оставался ночевать на повети.

А вот Ксенье перечить не смог. Да и как ей перечить? Не жена и не полюбовница. А за то, что взвалила на себя нелегкую бабью поклажу, ребятишек его от грязи отмыла, в избе навела порядок, куражиться над ней был бы грех.

Ксенья уже ходила теперь на ферму, но Василий Петрович с ней там почти не виделся.

Коров гоняли пастись по жнивью в полях, и он управлялся с ними один, без помощников. В поле — не в закустарившихся лугах, не в лесу — не растеряешь стадо. И Пеструхи-беглянки уже в стаде не было.

Доярки, как только Пеструху нашли в торфяном болоте у Межакова хутора — облезшую, с потрескавшимися сосками, уговорили председателя колхоза выбраковать ее и отправить на скотобазу.

— А ты, Зиновий Васильевич, помнишь ли, как меня-то выбраковать хотел? — сощурилась Ксенья, увидев Зиновия, приехавшего на ферму за выбракованными коровами.

Зиновий не знал, как себя с ней и вести. В Полежаеве уже вовсю поговаривали, что Василий Петрович женился на Ксенье. Приходили даже к Василию Петровичу охотники купить Ксеньину избу.

— Не со мной торгуйтесь, а с ней… — сердился Василий Петрович. — Может, она на города ладит уехать, тогда продаст…

После такого ответа заводить с Ксеньей разговор об избе уже никто не решался.

Зиновий тоже однажды попытал у отца:

— Пап, а у тебя с ней чего? На квартире жить, так вроде бы своя изба есть.

— Не твоего ума дело, — осадил сына Василий Петрович.

Зиновий уже отвык от таких ответов, покраснел пятнами:

— Не моего, так и не моего, — сдался он. — Только ведь после маминой смерти и шести месяцев не прошло. Погодил бы немного.

— Я-то бы погодил, да у меня, Зинко, полная изба негодников, они не ждут.

Василий Петрович нарочно назвал сына Зинком, чтобы тот сразу почувствовал, что он хоть и председатель колхоза, а ему сын и у него над ним власть прежняя.

Зиновий больше не сказал ничего, а теперь вот Ксенья принародно смутила его своим вопросом.

Бабы выжидающе притихли, запереглядывались.

Но Ксенья сама же и пришла к Зиновию на выручку:

— Выходит, ты не зря меня собирался выбраковать. Чуть по-твоему и не стало…

Зиновий все еще хмурился, не зная, ответить ли ему что-либо или набраться терпения и промолчать. Но Ксенья снова опередила его, засмеялась, как прежде:

— А ведь сдал бы тогда, когда грозился-то осенью, так для колхоза, смотришь, лишние семьдесят килограммов мяса в план засчитали. И по лесу бы шастать из-за меня никому не пришлось.

Зиновий заулыбался:

— Ничего, вот снова поднаберешь вес — и сдадим.

Тут уж Маня Скрябина высунулась, нашла в словах Зиновия оборотный смысл:

— Так чего, или уже на поправку пошла? Ты откуда знаешь-то? Уж не за ноги ли батьку держал?

Даже Василий Петрович не удержался, сплюнул:

— Язык у тебя, Маня, или лопата — разобрать не могу, — и покосился на Ксенью. Она стояла как ни в чем не бывало, будто бы слова и не касались ее.

Но Василий Петрович с этих пор старался не задерживаться на ферме подолгу.

В небе пахло уже зимой. Стерня в полях почти не отогревалась от инея. На землю вот-вот мог улечься покров.

И когда снег все же выпал, когда на ферме Василию Петровичу стало нечего делать, работы у него все равно было невпроворот: она всегда поджидала его. На другой же день, как освободился из пастухов, он уже гнул для колхоза сани. У него еще с лета были запасены полозья, приготовлены вязки, и он теперь выравнивал топором, подтесывал пахнущие стружкой копылья. Дело было привычное, большого хитра не требовало, но всякий раз успокаивало, и Василий Петрович забывался за ним.

Но, возвращаясь мыслями к жизни, думал, что все-таки действительно лучше семью гореть, чем однова овдоветь.

В первом вдовстве он так сильно не ощущал свалившейся на него тяжести. Тогда все-таки была жива и старуха, его мать, и обязанности по дому тянула, как коренная лошадь. Теперь их навьючила на себя Ксенья, но оттого, что она жила в его доме на непонятном и ему положении, Василия Петровича еще сильнее давила вина за то, что ей приходилось, как прислуге, потеть на чужую семью — обшивать, обстирывать ее, ходить за скотиной, хозяйничать у печи да еще и голубить чужих детей.