Все упростилось до чрезвычайности, и легкость наступила после того, как он увидел последствия Лениной любви к нему. Он почувствовал такое блаженство утешенного самолюбия, что вся его любовь или то, что называл он любовью, вдруг померкло и осталось одно сладко сверлящее душу упоение собой.
«Что я? Кто я? Нищий, с матерью позорного поведения, с братом, работающим на чаевых, с Катериной, глупой и провинциальной, с будущим, навязанным мне; сослепу за кем-то куда-то идущий, с ничтожной жизнью и всегдашней завистью в сердце», — крепло в нем, пока он выходил в столовую и усаживался за стол, где над бутылкой кислого вина хлопотал Михаил Сергеевич, красноносый, седой, с сильным запахом травянистого перегара из-под мышек и изо рта. Здесь Саша считался когда-то сыном, в давние времена лицея и экзаменов; протертые кресла, кисти портьер, вышитые салфеточки почему-то всегда казались ему немного российскими; Татьяна Васильевна, сухопарая, желтая от печени, безбровая, сидела напротив него и называла его Сашенькой; и вот среди них, здесь же, за столом, появилась эта Женя, бессмысленно напоминающая ту, другую, второю нитью связывающая его с Леной, нитью безыскусственной, завязанной не по его воле. Здесь была она, которую он видел теперь совсем близко, оттого что никто ее не стеснялся и никто не занимал ее, она была здесь в еще новой, но уже прочной слитности с Андреем. «И когда это успела она приучить к себе и привыкнуть сама?» — подумал Саша. Лицо ее было свежо, воротник и рукавчики платья ослепительны, а под подбородком была заколота брошка, витая старая брошь Татьяны Васильевны.
Разговор шел о кольцах, на которых внутри должны быть выгравированы имена, о том, что за Аустерлицким мостом выловили на рассвете труп молодого мужчины.
— Да, да, — говорил Саша, — конечно, кольца и имена на них, а мне нужно в библиотеку к двум часам, ну хотя бы к половине третьего.
Он все время чувствовал запах, шедший от Михаила Сергеевича, и удивлялся, что Женя его не чувствует — если бы чувствовала, наверное, не сидела бы с ним рядом и, может быть, перестала бы приходить: ведь Михаил Сергеевич тоже по-своему дополняет Андрея. Он скользнул взглядом по лицам, но раздражение не убавилось, раздражение на все, что он видел вокруг себя. «Ну хорошо, а засаленную грудь прислуги не может она не видеть! Не может же не сравнить мысленно ту, в наколке, на каблучках, с этой бабехой». Он изнемогал от мелочей, которые внезапно полезли ему в голову и грозились испакостить и заполнить все, что он думает, что он чувствует.
«Расставили сети, поймали богатую невесту, — думал он, прислушиваясь к голосу Татьяны Васильевны, — а я вот… — ему стало стыдно, но он превозмог это чувство, — никого не ловил, меня ловили. Небось за Андреем так не бегали, писем ему не писали, не отдавались ему в третий вечер знакомства».
«Боже мой, о чем, о чем я думаю! Ведь это отвратительно. Хоть бы уйти скорее… А Андрей красавец, не то что я, и дом приличный».
— Так как же, Саша, — говорил Михаил Сергеевич, — нравится вам моя будущая невестка или нет? Между бровями — три сантиметра, от подбородка до углов рта по пяти с половиной. По-моему, хороша.
Женя смеялась.
— Посмотрим, какова будет ваша жена. Уверен, что вы еще лет десять не женитесь, а потом раздобудете себе пятнадцатилетнюю — вы такой, ей-Богу! Сперва побеждать ее года два будете, а потом она вас под башмак возьмет.
— Обидно вас слушать, Михаил Сергеевич.
— А вы не слушайте. Возьмите компоту.
— Не хочу вашего компоту. Это раньше такое возможно было.
— Э! Не говорите. Все — по-прежнему. В этой области перемен не бывает.
— Вы просто не следите. Раньше два года — пустяки были, а сейчас от всякой женщины чего угодно в неделю добиться можно.
Михаил Сергеевич взглянул на Татьяну Васильевну и поднял брови.
— Вот так победчик, ай-ай-ай! Можно подумать, что кроме уличных женщин других не видел.
Саша поймал под ноготь холодную крошку, как блоху.
— Это раньше было, — сказал он бесстрастным голосом, — разбирали, кто уличная, а кто не уличная, а сейчас разница почти стерлась.
— Почти? — переспросил Андрей, краснея.
— Оставим это, — сказала Женя. — Он прав, не надо спорить.
Саша сдержался, чтобы не ответить ей.
— Вы все-таки, милый, слишком, — сказал Михаил Сергеевич, — женщины и теперь есть такие, которых уважать приятно. — И он опять выразительно посмотрел на Татьяну Васильевну. Саша спокойно поднял глаза.
— Среди ваших пациенток вы таких видали?
Михаил Сергеевич моргнул ему на Женю, но Саша сейчас же отвел глаза: он не хотел понимать никаких намеков.
После завтрака он решил, что надо посидеть хотя бы полчаса, несмотря на то что ему очень хотелось уйти и было тяжело встречаться глазами с Андреем. В этом доме, где им никогда не соблюдались светские приличия — сначала он был слишком мал для них, а потом ему в голову не приходило, что это кому-нибудь нужно, — он решил, что уйти сегодня сразу после завтрака невозможно. Эта пустая мысль была лишь бессознательным следствием той отчужденности, которую ему здесь сегодня пришлось испытать; ему казалось, что он это делает из-за Жени. Скука была написана на его лице, текла в его молчании; Женя продолжала смотреть на него с любопытством и вполголоса переговаривалась с Андреем, сидя у него на кровати; Андрею было неловко, он старался не обращаться к Саше, но все время чувствовал его стеснительное присутствие. Прощаясь с ним в прихожей, он спросил с укором: «В чем, собственно, дело? Что за перемена?» На что Саша ответил — слова сорвались у него с языка, он не успел поразмыслить над ними, — что перемена не в нем, а в самом Андрее, что это всем давно ясно; и он предательски показал глазами в направлении комнаты, где сидела Женя.
Он вышел на улицу, он чувствовал себя измолотым на части, которые невозможно было собрать. Он остановился на перекрестке; так стоял он сегодня утром на незнакомой площади, и текли автомобили, и он любил, любил Лену и был счастлив, а сейчас… Он по-прежнему желал ее, но язва мертвящей всякую радость гордости открыто сочилась в его сердце. Словно эта гордость выжгла не только Лену из его сердца, но и Андрея, и Катю, и Жамье, который вдруг вспомнился просто старомодным, ожиревшим и не очень чистоплотным стариком. Словно в душе у Саши не осталось места ни для одного имени, ни для одного лица.
Нет, была тень, было имя, о которых вспомнил он в эти минуты и за которыми мысленно потянулся, ища сочувствия и сообщничества: это была хитрая и ветреная мать его, миссис Торн, которой довелось в жизни устроить свое благополучие, утешить алчное самолюбие и которая, с какими пошлыми слезами, с какими лживыми, сладкими словами, поняла бы его сейчас! Она бы взяла его голову тем движением, которому научилась лет двадцать пять тому назад у Сары Бернар, она бы назвала его «моей маленькой девочкой, моей доченькой», как называла его когда-то, когда его презирали и били мальчишки, когда в детском танцклассе, где-то в Чернышевском переулке, к ужасу отца, танцевал он «за даму» ша-кон и па-де-патинер. Она была бы готова без конца слушать его самолюбивый рассказ о том, как им соблазнилась Лена Шиловская, как полюбила его и, не задумываясь ни над собой, ни над своей судьбой, стала его любовницей.
В библиотеке, под зеленоватым светом, у круглой чернильницы, ждали его заказанные накануне книги.
Опять, как каждый день, профессор уголовного права сидел развалясь напротив Саши и ковырял карандашом в носу; опять сухощавый, рябой аббат поникал геморроидальным лицом над папкой газет одиннадцатого года; вдалеке, подле высокой конторки, где сидел заведующий, где шныряла барышня с негритянским носом, раздавался по временам сиплый, короткий кашель служителя, ходившего от стола к столу, иногда забредавшего в тот угол, где сидел Саша; временами служитель наклонялся к сидящим в креслах за низкими столами и шептал что-то вроде: «сейчас принесут», «ваша взята», «обождите полчасика», и опять шел дальше. По диагонали от Саши сидела высокая костистая женщина лет пятидесяти, иногда ее закрывали спины и головы сидящих между ним и ею людей, но чаще всего он, когда поднимал голову, встречался с нею глазами, несмотря на то что между ними было шагов пятьдесят расстояния. Она думала над раскрытым томом устава уголовного судопроизводства, ее светлые безжизненные глаза были устремлены в одну точку — в самые глаза Саше. Она носила тюлевую грудку с воротником на косточках и поверх платья — золотые часы на золотой цепочке. Саша то прятался, то опять появлялся, а она не спускала с него глаз, не замечая его.
