Было десять часов, когда он открыл дверь своей комнаты. Иван сидел на постели и хмуро смотрел на него, было ясно, что он все-таки спал, но спал чутко, проснулся от Сашиных шагов и теперь хотел уверить себя и его, что и не думал спать.

— В другой раз предупреждай о посещении тобой домов терпимости, — сказал Иван сердито, — чтобы пункт первый — мне не беспокоиться и пункт второй — не тратиться на розыски.

Это было обычное Иваново изречение, во многих случаях уже сказанное, Саша слегка улыбнулся, но раздражение вдруг появилось у него к Ивану и к его словам, откуда и почему — он сам не понял.

— Опять же дома терпимости, — продолжал Иван, почесывая спину, — не обязательно заваливаться спать до утра; ну часок, ну два, ну три — что это, в самом деле, за обломовщина, непременно оставаться на ночь!

Он говорил это и сам не верил ни одному своему слову; ему не хватало воображения представить себе Сашину ночь, и в глубине души он представлял ее себе совершенно невинно.

Он тянул одеяло к лицу; и Саша видел плоские черные ногти, которые уже ничем нельзя было отмыть, и ему показалось невероятным, что в эту же постель, на эти же простыни ляжет он сегодня вечером, он, которого обнимала Лена. С чувством внезапной брезгливости смотрел он на сероватую, сальную наволочку, о которую терся щекой Иван и в которую сегодня ночью он сам будет смеяться и плакать. Он стоял с опущенными руками и смотрел на брошенные на стол, на книги и бумаги, подштанники — стул был занят пиджачной парой, газетой и сапожной щеткой, и ему стало тошно, тошно и грустно. Иван уже спал — ни солнце в небе, ни ослепительный день не могли заставить его не спать. И тогда Саша почувствовал, что готов бежать отсюда куда угодно, чтобы только не видеть спящего Ивана.

В этом желании присутствовала причинявшая сладкую муку мысль о Лене. «А она все там», — повторил он в десятый раз. Он не мог больше оставаться в этой полутемной, прокуренной комнате, ему хотелось бежать по улице, сходить с ума на народе. Он вынул бумажник, денег было немного. Тогда, уверившись, что Иван спит, он подошел к его куртке, опустил руку во внутренний карман и вытянул двумя пальцами, бесшумно и осторожно, пятьдесят франков. Это было как облегчение, как глубокий вздох после усилия, как сон после жарких часов бессонницы. Саша вышел.

Он сам не знал, куда и зачем он пойдет. Он чувствовал себя легким, здоровым, уверенным в себе. Какие-то бесы размножались в нем с необъяснимой быстротой. «Надо бы послать цветов моей любовнице», — сказал он себе и удивился весело и нагло звучащему слову. Сперва это желание тщеславием своим было ему неприятно, ему показалось, что он куда-то летит и надо бы сделать усилие — остановиться. Но цветочный магазин попался ему на глаза тотчас же, словно везло ему в это утро особенно. Он зашел и стал выбирать цветы, сам не зная, на чем остановиться, — в первый раз в жизни был он в цветочном магазине. Барышня с дурным цветом лица и широким задом все попадалась ему под ноги, и ее кислые советы раздражали его. Все было дорого, у роз был истасканный, вялый вид, гвоздика выглядела бедно. Саша пожал плечами, смутясь, сделал такое лицо, будто сожалеет о том, что не туда попал, и вышел. В черном стекле двери он увидел, что дурно выглядит и небрит, и решил зайти в парикмахерскую.

Когда он вышел, напудренный, с приставшими к мочкам волосами, было половина двенадцатого, и он вспомнил, что идет к Андрею завтракать, об этом было условлено два дня тому назад. Впервые в жизни ему захотелось, чтобы свидание с Андреем было уже позади: Андрей, столько раз смотревший ему в душу, превратился в Сашином воображении в какого-то соглядатая, будто наперекор его желанию подсматривал Андрей за ним, будто Саша не шел первый к нему с каждым пустяком, с каждой мелочью. Мысль о том, что и сегодня Андрей по-своему, по-особенному взглянет на него и придется отражать эту назойливость, наполнила его неприятным чувством. Но в неожиданно предстоящем поединке было и утешительное: можно будет показать свое искусство притворяться когда надо, уметь быть не таким простым, как это было до сих пор, и самого дорогого человека не пожалеть, обдав его, когда надо, холодом.

Он позвонил. Татьяна Васильевна открыла ему и велела вытереть ноги. «Да сегодня сухо!» — сказал он. «Да, но вчера был дождь, — ответила она, — я ходила на рынок, я знаю, все мостовые в лужах». Она сказала Саше, что сегодня телячьи котлеты и компот, что Женечка Шиловская тоже придет и что Михаил Сергеевич еще не вернулся от больных.

— Что это ты так смотришь на меня? — сказал Андрей. — У тебя какие-нибудь неприятности?

— Наоборот. Никаких неприятностей.

— А вид такой, будто на душе неважно. Может быть, простужен?

— Нисколько не простужен. Лицо как лицо. — Андрей опять взглянул на него, Андрей теперь стал какой-то дотошный.

— Женя придет, — сказал он, — она тебя видеть хочет, говорит, что ты нелюдимый, к ним не ходишь.

— Я заходил вчера вечером, — сказал Саша старательно, — ее дома не было.

— А! Что же не сказал? Она вчера у родных была, а я, знаешь, работал. Я бы тебя предупредил.

— Посидел часок с Леной.

— Слушай: говорят, она тебе нравится?

— Кто говорит?

— Не знаю, не помню. Ты смотри, осторожнее.

— Почему осторожнее? Она мне не нравится, Женя твоя лучше.

— Осторожнее оттого, что она женщина, знаешь ли, несколько другая, чем ты. Закрутит так, что покой потеряешь.

— Ну, разве она может?

— Может. Были случаи.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, что были такие случаи.

Саша почувствовал, как стынут у него лоб и щеки, мороз дернул его от затылка по хребту. «Ах вот как, уж и репутация известная!» — подумал он злобно. Зуд любопытства чуть было не толкнул его задать Андрею вопросы касательно прошлого Лены. Он прошелся по комнате.

— Посмотри, — сказал Андрей, — вчера на набережной купил потрепанного Брантома, может быть, дифтеритный, гляди, какой драный! Сто франков дал.

Саша провел рукой по старому переплету.

— Жене подарю. Смешно?

Саша криво улыбнулся.

— Отчего же, дари… Она каждый день к тебе приходит?

— Нет, бывает, что и я к ней хожу, только редко. Знаешь, Миля, сестра ее, забавная очень, на зайца похожа.

Андрей встал, ему показалось, что в прихожей позвонили.

— Прости, — сказал он и выбежал. Саша остался один.

Он был подле этих книг, подле всей этой жизни, которую еще недавно делил с Андреем. Случилось что-то, что вдруг вырвало его отсюда, поставило насмешливым, недобрым судьей над нею. В нем произошло что-то, чему он не мог найти объяснения. «А она все там, — опять прошло в его мозгу, — там, там, одна, оделась, тоже будет завтракать. Свет в окне, комната днем, верно, кажется меньше, вода шумит, тепло». Воспоминание это раздражало его — в нем было тоскливое торжество. Он постарался приглушить его, чувствуя, что оно может в любую минуту обратиться в чудовищный, все заслоняющий собой вывод, после которого дальнейшее будет в постоянной от этого вывода зависимости. Он сжал руки, напряг всю волю, чтобы только не докатиться до пугающей, уже нашедшей смутные очертания мысли.

— Здравствуйте, — сказала Женя входя. — Я думала, мы с вами будем чаще встречаться. Почему вы прячетесь от меня?

Он взглянул на нее. Она не была похожа на Лену, у нее было очень живое, почти некрасивое лицо; он заметил еще при первой встрече, что разница лет между ними казалась большей. И все-таки было в ней что-то, что сейчас просквозило Леной, какое-то общее семейное сходство, в цвете кожи, в неуловимом движении губ и глаз, дополняющее и объясняющее Саше внешность самой Лены. От этого пойманного расплывчатого сходства ему стало радостно. «Не похожа, а кровь одна, — мелькнуло в его мыслях. — И у нас с Иваном сходства нет, а для посторонних тоже, может быть, мелькает». И сразу неприятно стало думать, что Иван кому-то может дополнить и объяснить его.

И вдруг вырвалось то, с чем он все это время боролся, то, что он так упорно удерживал, вырвалось, сверкнуло и осветило все: гордая радость, что Лена сама отдала ему себя, сама увезла его, сама выбрала его. Не надо было ни желать, ни бороться — желать и бороться оставалось ей, — на его долю выпадало соглашаться или не соглашаться.