А пока в торжествующем Берлине Гитлер принимал шумные холуйские поздравления и на весь мир гремело радио о полном разгроме Красной Армии. Он и представить себе не мог, что победоносные армии, уже нацеленные на Москву, в конце сорок первого упрутся в непробиваемый «третий» фронт по сталинскому плану, созданному в те дни, когда, по мнению недобросовестных историков, Сталин впал в прострацию и «прятался» на даче в Кунцево. Никому из них просто в голову не пришло, что Сталин по сути своей был б о р е ц! А борцы по самой сути своей умеют только бороться.

Этому плану и аплодировали вновь уверовавшие в вождя соратники. А он, вождь, устало глядя на них, позвонил и вошедшей и тоже осунувшейся и, видимо, не спавшей как следует Валечке приказал подавать обед.

Никто из историков не знает, что на этом странном обеде, когда все, в общем, проголодавшиеся и измученные, потерявшие было веру в него и в себя, активно закусывали, Сталин сказал свой единственный тост:

— Випьем… за побэду… За нашю пабэду… Она нэ будэт легкой. И рады нэе, может быт, прыдэтся даже пожертвоват Москвой и Лэнинградом… Может быт., и такое… Но… Пабэда БУДЭТ! Иного вихода у нас просто НЭТ!

И видел, как, вытирая, смахивая счастливые, испуганные слезы, торопливо вышла из зала Валечка. Его Валечка. Которая была ему, наверное, и, пожалуй, дороже всех этих, уже опьяневших, насыщающихся и успокоенных его уверенностью людей.

* * *

ВОСПОМИНАНИЯ ОЧЕВИДЦА

3 июля Сталин выступил перед страной по радио. Он читал свою речь, написанную в те дни, негласным редактором которой был Алексей Толстой. Но это была не Толстого — его, Сталина, речь, и речи этой ждали все, ждала вся страна, ждал мир. Это была совсем не такая речь, какую держал Молотов 22 июня (хотя и она была написана Сталиным). Я слушал эту речь. Был полдень, теплое сенокосное лето.

Сталин говорил медленно, ясно, спокойно, временами останавливался, наливал воду в стакан, делал глоток-другой. И это — даже это — вселяло какую-то уверенность в его словах (дополнительную уверенность!): волнуется так же, как все мы! Он — человек, но он — ВОЖДЬ, и он знает все, он уверен в победе. Вряд ли еще какая-нибудь речь (может быть, только Черчилля, объявившего нации, что для победы над фашизмом англичане будут сражаться на суше, на море и воздухе до последнего солдата) была столь нужна и столь вовремя для растерявшегося, обескураженного и ждущего немедленной победы народа. И, слушая Сталина, я был очень рад, что он наконец выступил и пообещал победу.

Речь Сталина, по сути, была уже второй победой в войне, столь удачно и справедливо названной им Отечественной.

Мои современники, наверное, помнят необычайно престижные тогда, в тридцатые годы, цирковые чемпионаты по французской борьбе. Какие это были сражения! Чемпионатами по борьбе был увлечен весь великий Союз. Имена борцов Яна Цыгана и Поддубного были на слуху, на языке у всех. Цирки ломились от жаждущих посмотреть на схватку особенно этих двоих: сорокнлетнего могучего молодца Цыгана и почти семидесятилетнего Поддубного. В одной схватке молодой Цыган как будто уверенно уложил на лопатки яростно сопротивлявшегося старика. Трибуны орали. Поддубный уходил, склонив могучую шею.

Но вот и вторая схватка! И — что это? Семидесятилетний гигант уложил непобедимого Цыгана! И что тут творилось! Торжествовали главным образом мужчины, перешагнувшие в тяжкий возраст своей вялой потенции и равнодушных взглядов столь желанных, еще более желанных и горько-недоступных девушек-чаровниц.

И была, разумеется, третья схватка, когда борцы бились уже чуть не до упора и без всяких возможных подставок. Я не помню сейчас, кто победил, но в таких отчаянных схватках побеждает чаще не ломовая сила, а расчет и выносливость. Кажется, Поддубный-таки ушел с арены непобежденным..

Что-то подобное приходит на ум, когда вспоминаешь те, уже далекие времена, голубеющие в дымке времени, где фигурально можно было увидеть схватку двух бойцов: сильного, самоуверенного авантюриста и расчетливого, самовластного и умного диктатора.

Я представлю тебе, мой читатель, возможность увидеть эту борьбу. Тайно она с обеих сторон предпринималась как попытка выйти на уровень мирового господства, хотя каждый из борющихся еще более тайно знал: попытки эти заранее обречены на провал.

Замечу, что у того Цыгана, по слухам, была молодая и очень красивая жена, которая, как и положено балованным женщинам, после ряда поражений кумира бросила его. И, по тем же слухам, у старика Поддубного была самоотверженно любившая его девушка, едва ли не на пятьдесят лет моложе его… Может быть, женщины были основной ставкой в этой борьбе? И без женщины, пожалуй, не бывает ни борьбы, ни потерь, ни побед.

— Войны., бэз потэр… Нэ бываэт, — так сказал один из борющихся. — И Побэды — тоже.

* * *

И только те способы защиты хороши, основательны, которые зависят от тебя самого и твоей доблести.

Никколо Макиавелли

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ПОД МОСКВОЙ…

Когда меня спрашивают, что более всего запомнилось из минувшей войны, я всегда от-вечаю: «Битва за Москву».

Г.Жуков

Об этой битве написаны и, быть может, еще напишутся многие книги. Историки и политики, военные и журналисты, очевидцы и участники. На ней будут делать диссертации. О ней снимали и снимут новые фильмы. И все дружно, не исключая и главных героев этой трагедии или победы, — с какой стороны посмотреть, — будут лгать доверчивым читателям и зрителям про эту великую, великую, ВЕЛИЧАЙШУЮ битву и Победу..

Сталин не спал уже третью ночь, забываясь лишь обморочным забытьем прямо за столом, опуская голову на руки и тут же возвращаясь к бодрствованию, страдальчески хмурясь и пытаясь снова собраться с мыслями, чтобы решить эту задачу со многими неизвестными. Неспособному к математике задача показалась бы проста. Идет война, враг вторгся и наступает, необученная, небоеспособная армия не смогла оказать серьезного сопротивления… Люди не умеют воевать, даже пользоваться оружием! И разве такого же не было в еще более кратком варианте год назад во Франции, где стремительный и отнюдь не внезапный удар танковых клиньев обратил в панику и хаос бегства армию, считавшуюся куда более подготовленной и боеспособной, к тому же сидевшей за неприступной (так считали во всем мире!) «линией Мажино». Ах, эти крепости, линии, китайские стены, когда и где они не были прорваны, взяты, разрушены! Кто отсиделся за ними?

Историки-обвинители (а историк-летописец не может быть обвинителем, тем паче прокурором) во всех сочинениях о Сталине строем упрекают его в том, что-де разоружил оборонительный пояс на старых границах, а новых не успели построить. Не вооружили… Да. Не успели. И не хотели успевать. Потому что Сталин справедливо считал оборонительную концепцию войны заранее проигрышной, а значит, и строительство укреплений («линия Сталина», «линия Молотова») пустой тратой сил и средств. Итак, к обороне армия не готовилась… Но эта же армия оказалась неспособной ик наступлению…

Вал войны катился к Москве… И все это напоминало приближающуюся грозу. Вот представилось: в ясный, погожий день вдруг возникает на дальнем окоеме темная, влажная синева и начинает нарастать, увеличиваться, застилая горизонты, и, уже ничем не остановимо, морочает небо, сполохи молний подергивают его, а гром доносит сперва невнятно и слабо, и думается: может, это еще не гроза и, глядишь, уйдет в сторону, развеется, обнесет… Но все сильнее и явственнее становится та синева и ощутимо ближе… И молнии уже посверкивают бело… И серым холодом, колючим ветром подуло вдруг, понесло, хватило в лицо… И ясно — не остановишь… Гроза… Вот она! Близко. И небо мрачней. И молнии убийственно скалятся над напуганной землей… Не остановишь… И одно хочется: спрятаться, скрыться, бежать… Или уж быть-остаться под ливнем, подставить грудь и голову молниям. Авось, пронесет? Одно остается..