— Серёга, ты Дмитрия слушай. Он зверь. Сказал — сделал, — грозно посмотрел на новенького Андрей.

— Да не курю я. Бросил ещё в детстве.

— Ложись! — заорал Димон.

Новенький свалился тюфяком под ноги.

— То-то, — улыбнулся Димон. В нашем деле главное...

— Слух, — выпалил новенький. — Орать-то зачем?

— Ос-то-рож-ность! Понятно? Пуля, она ведь действительно без мозгов. Живи, пацан. И не кури. Лады?

— Лады, — отряхнулся от сухой травы Серёга. — Ну и бригада мне досталась.

— Ты что-то сказал?

— Я рад, что попал в этот отряд, — вытянулся по струнке новенький и заржал, понимая, что действительно попал. — Курить дадите?

— Вон там, видишь, крыша дома, покрытая красной черепицей?

— Вижу.

— Снайпер там. Не курит, гад.

— Я его сниму.

— Не смеши, — улыбнулся Димон.

— Я тоже снайпер. Я не курю.

Ребята переглянулись. Андрей подтолкнул парня в спину:

— Айда в укрытие. Сгущёнки хочешь?

— Ещё бы!

— Вот и договорились.

Иван Донецкий (Донецк)

Донецкий реквием

Погибшим женщинам и детям Донбасса

1

И всё-таки их убили! Я боялся этого последние полгода. С тех пор, как появились первые видео погибших. С их стороны это скотство... накрыть их в нашей спальне... а меня оставить... Зачем? Чтобы отомстил? Толку-то?.. Надо было раньше мочить всех, кто припёрся к нам... Всех подряд. Может, я и завалил бы того ублюдка, который убил их...

2

Жил, словно черновик писал, а потом снаряд пробил стену и поставил кровавую точку в моих отношениях с нею. И то, что казалось мне черновиком, который можно ещё сто раз переписать, превратилось в чистовик, в котором уже ничего нельзя исправить. Для неё мой черновик стал чистовиком, который Она унесла с собой. А я сижу, перебираю воспоминания и жалею о том, что там мог сказать, а здесь сделать, чтоб показать как я люблю её. Мог, и не сказал, не сделал... А теперь вою, как та собака между рельсами с отрезанной трамваем задней ногой...

Они взорвали мою жизнь, разрушили вместе с нашим домом, сожгли с нашим имуществом. У меня не осталось её вещей. Я мог бы прижать их к лицу и, закрыв глаза, вдыхать родной запах. Всё теперь воняет гарью, запах которой преследует меня, особенно, когда засыпаю...

3

Я увидел её на почте. В шортах. Она наклонилась к окошку, держа за руку дочь. Я с удовольствием скользнул взглядом по упруго вздувшимся под тонкой красной тканью округлостям. Она была хозяйкой моих любимых женских форм, вид которых действовал на меня как наркотик.

Стоило мне увидеть «мои» формы женского тела, как крышу у меня срывало, и я следовал за ними как заколдованный. Сексуальных маньяков я понимал нутром. До встречи с нею я был их адаптированной, легитимной версией. Психическую и физическую зависимость от женского тела я изучил на себе. Не всех форм, а строго определённых. Огромное количество женских тел для меня словно бы и не существовало. Ощущения при виде «моего» женского тела, походили на ощущения, возникавшие при виде произведений искусства, но от женского тела «приход» был острее и приятнее. Наркогенность женского тела была для меня выше, чем алкоголя и наркотиков. И гораздо выше, чем произведений искусства. Слова «холодно цветам ночами в хрустале» грели меня, но это тепло было едва уловимым. Требовало особых, социальных условий. «Приход», возникающий во мне при виде округлых, упругих женских ягодиц, был биологическим, первичным. Я был изначально «заточен» под него. Вид женской плоти запускал во мне предчувствие наслаждения, которое я должен был получить. Кому-то нужны власть, деньги, наркотики, а мне женские ручки, ножки, шейки, аккуратно закрученные ушки и всё остальное, тщательно вымытое, подстриженное, выбритое, надушенное и подкрашенное. Вид живого, тёплого, мыслящего, разговаривающего, смеющегося, самодвижущегося женского великолепия восторгал меня. Что разгоралось из моего желания обладать женским телом, зависело от хозяек его. Они могли перевести мой восторг в мимолётный секс, освобождающий меня от приятно-тягостного напряжения или вырастить из него любовную страсть, о существовании которой я не догадывался, и которая ломала мне шею и крылья. Часто «мои ягодицы» доставались, бог знает кому. Очаровательная хозяйка поворачивалась, и подъём настроения и оживление сменялись разочарованием. Я тогда походил на алкаша, хлебнувшего воду из горла купленной им бутылки водки.

Она облагородила и обуздала мою похоть, направила её на себя. Как-то незаметно все «мои» формы женского тела перестали привлекать меня, стали чужими. Они вдруг обмельчали, и я уже не мог нырнуть в них с головой. Они стали красивым хрустальным флаконом без духов. Она показала мне разницу между любимыми и не любимыми женскими телами. Её тело было родным, близким, моим, лучшей частью моего тела... Она меня вылечила, закодировала.

Когда б вы знали, из какого сора растёт любовь, не ведая стыда. Из сора моих половых желаний выросло чувство, которое дороже всех святынь...

Как же мне её не хватает! Я не могу говорить о ней в прошлом! Я могу болтать на отвлечённые темы, но не о том, что они с ней сделали за полчаса моего отсутствия.

Легко советовать: «Притворись и говори так, словно ты рассказываешь чужую историю, словно ты сценарий пишешь или фильм снимаешь».

Может, найти литературного раба?

4

Они идут по набережной сентябрьской Ялты мимо памятника Анне Сергеевне и Гурову. Бронзовая собачка бегает у их ног. Мамы с плачущими детишками рассосались. Огороженное ажурной оградой море не заметило этого. Оно дышит мокрой грудью и шлёпает солёными губами по бетонным плитам. Справа тянутся лавочки, в которых торгуют сувенирами. Она подходит, выбирает дочке магнит с видом Ялты и от нечего делать принимается мерить тюбетейки, бескозырки, косынки. Её красивая голова украшает то один, то другой головной убор. Проходящие мимо женщины, останавливаются, с улыбкой принимаются примерять косынки, бескозырки. После одной, двух примерок разочарованно смотрят в зеркало и обиженно уходят, недоумевающе оглядываясь. Белая, ажурная татарская тюбетейка, надетая на два чёрных крыла её волос, аккуратно сложенных на голове, снова притягивает взгляды, проходящих мимо.

— Супер! — говорит Он. — Берём. Ты будешь моей королевой.

Она не спеша рассматривает своё отражение в единственном зеркале после того, как рой завистниц, оттеснивших её, поредел. Поворачивает красивую голову то вправо, то влево.

— Дорого. И к чему я буду её носить? — размышляет вслух.

— Какая разница? Ты в ней восхитительна.

— Для тебя, я и без неё должна быть восхитительна, — назидательно говорит Она.

— Без неё и особенно без... ты мне нравишься ещё больше.

Она наизусть знает его пошлые шутки, периодически делает замечания, но сейчас едва заметно краснеет. Её взгляд на мгновение останавливается, дыхание замирает... Глубоко вздохнув, Она встряхивает головой и освобождается от неуместных любовных воспоминаний. Трезвым, отстранённым взглядом снова смотрит на своё отражение в зеркале и вертит головой.

— Носить всё-таки потом будет некуда, — говорит Она.

— Потом меня не интересует. Сегодня ты будешь восточной принцессой, которую я украду.

— Ты меня украл ещё три года назад.

— Ещё раз украду. Берём, — говорит Он продавщице и достаёт из кармана деньги.

5

Они поднимаются на гору мимо виноградников. По пыльной, глинистой тропинке. Слева Чёрное в серебряных переливах море. Справа пологая гора. Вверху сентябрьское солнце, которое Она любит. Перед ним крепкие, чуть коротковатые, бритые ноги, с ухоженными, но уже запылёнными пяточками, упругие, круглые ягодицы, тонко изгибающаяся на каждом шагу талия. Всё это богатство, его телесное счастье красиво и ладно движется впереди.