Заброшенный сарай приветствовал меня. Он больше чем сродник, он последний и вечный соглядатай из прежней жизни. Мы втолкнули упирающуюся Фиру в сырое, поросшее паутиной пристанище.

Пуля — дура, как женщина, не знающая запретов, но бомба — женщина пьяная, шалая, сама выбирает, в чью постель лечь. А мои родители спали. Так что зона Глюк преподнесла мне подарочек, насильственное сиротство. Целый квартал превратился в развалины, а сарай уцелел, как, впрочем, и одна единственная курица Марта, к которой я была очень привязана. Фира заняла место укрытия, я заколотила дверь снаружи досками крест-накрест, а Рая для надежности подперла камнем.

Посреди зоны Глюк находится Башня, огромный небоскреб цилиндрической формы, упирающийся в уходящее солнце. Башня из стекла и пластика сияет алмазным блеском, соревнуясь по красоте разве только с божьими чертогами. Усядусь на пригорке и часами наблюдаю, как невесомо вьюжится ветер вокруг нее и звезды оседают бабочками на хрустальном фасаде. Башня высилась над всеми нами. Именно отсюда руководство наблюдало за подвластной территорией, разделенной на сантиметры. Обычно к утру в окнах Башни, в которой располагалось управление, появляется множество бумажек с одним и тем же приказом, предписывающим глюковцам оставаться в своих домах, а евреям зоны выйти из «крысиных нор» и сдаться властям. Не следует прятаться. Не следует сопротивляться. Всякая попытка смехотворна, от справедливого возмездия за жизнь распятого Христа никто не спасется. Наличие еврейской крови в зоне Глюк — приговор. Мы с Раей знали, что бегство из зоны Глюк практически невозможно. Другое дело — переждать лихие времена поможет тайный лаз в заброшенном сарае. Вечером того же дня, несмотря на опасность быть схваченной, Фира покинула сарай и, точно белка, впрыгнула в дом моей тетки, возбужденная, сияющая, глаза ее горели.

— Сегодня я виделась с Сашей! — воскликнула Фира с порога.

Мы с Раей переглянулись.

— Да, я видела Сашу! Он приходил ко мне ночью. Мы лежали в сарае, прижавшись друг к другу, и он рассказывал, как долго искал меня.

— И где Саша сейчас? — осторожно поинтересовалась Рая.

— Я и сама удивляюсь! — беспечно воскликнула Фира. — Он целовал меня, говорил, что я очень красива, что я изменилась, но он узнает меня всегда. Он был в восторге от моего перманента! Потом весь сжался, побледнел, и в первую минуту мне стало жутко, когда он оскалился, затрясся, взгромоздился верхом на лопату и вылетел в отверстие под самой крышей. Я умоляла его вернуться и защитить меня. А потом мне стало так радостно! Саша жив, мы скоро поженимся, и тогда моя бедная мамочка, — Фира всхлипнула, — успокоится на небесах. Она переживала, что до свадьбы я утеряла свою чистоту. Ах, мамочка! Мой любимый Саша вернулся, он не забыл свою Фиру. Он принес мне свадебный подарок! Вот, смотрите.

Фира вытащила из бездонной соломенной сумки мою Марту. Общипанную, замороченную голодом и страхом быть съеденной человеком, а таких попыток было несколько со стороны соседей, курочку Марту. Фира ловко обмотала ее шарфом и принялась качать, напевая на своем еврейском только ей понятную песенку.

— А потом налетели люди. Стали кричать, стучать, и я спряталась в яму, которую ты выкопала. Меня не нашли.

Рая набросила дырявый платок на голову и сказала:

— У нас нет больше времени. Мы уходим...

Дождавшись ночи, мы вышли к заброшенному кладбищу. Нужно сказать, что за пару лет оккупации зона отчуждения Глюк превратилась в одно большое, плотно охраняемое кладбище. Пожалуй, только Рае и мне могла прийти отчаянная мысль нарушить табу, чтобы стать свободными. Я осталась в засаде за старым надгробием профессора Стукалова, моего деда, единственного славянина в семье, откуда вслушивалась в сгущавшиеся сумерки. Перед темнотой я бессильна, но мой слух никогда меня не подводил. Я безошибочно определила по шагу приближающийся патруль, крыс, что скреблись в старом склепе, ржавых собак, рвавших труп застреленного соседа Василия Кузьмича, по совместительству неудавшегося беглеца. Вот лисица лакомится вялыми ягодами шиповника, вдалеке загрохотала машина съеденной резиной по грунтовке километра за два отсюда. Еле уловимый женский крик, собаки протащили что–то тяжелое, шаг Раи и легкое притопывание Фириных маленьких ножек. Приближался патруль. Скрип сапог, выстрелы, крики, Фирин голос, шаги все ближе и ближе... Наконец кто-то навалился на меня, запах Раиного дешевого одеколона ударил под дых.

— Если бы ты не подала знак, нас бы прихлопнули. Ну и слух у тебя, подруга!

— Ты что творишь, глупая?! — набросилась я на Раю. — Мы же договорились, что вы будете ждать меня вне зоны...

Несколько минут мы молчали. Клокотал в горле гнев, Рая меня подвела! Она не должна была вернуться.

— Фира?

— Все прошло отлично.

— Как там за территорией?

— Свобода. Мир в сказочных огнях, сверкает, переливается... Они там постоянно у зоны дежурят, ждут нас... Фиру сразу унесли на руках, а я подвела тебя. Прости меня.

— У тебя кровь, — прошептала я.

— Патрульный в меня попал! Да еще за проволоку зацепилась. Я вся протекла.

После той страшной ночи Раю свалила температура. К утру весть о Фирином побеге облетела зону Глюк. Ходили разные слухи, но толком никто ничего не знал. Тихоня Фира, еврейка, чья судьба была предопределена, некая жалкая тень зоны, носатая Фирка, как ее называла Раина мать, Фира, в которой с самого рождения не было и доли отваги, чтобы сопротивляться безумию Глюк, теперь представлялась героиней в глазах оставшихся за проволокой. Но я и Раечка знали, что дело не в Фире. Всему причиной перманент, всколыхнувший зону Глюк. Изменив черному цвету, Фира вобрала в себя солнечность волос Марлен, сделав шаг навстречу свободе.

Ни сожаления, ни разочарования, ни грусти, ни боли не видела я в Рае. Она отвернулась от мира, и мир отвернулся от нее. Так как единственный глюковский врач, мой дед профессор Стукалов, сменил землю на небо, Рае могла помочь только его дочь, моя сумасшедшая тетка, хасидка по матери, все еще верившая в чудо воскрешения. Она сутки напролет заклинала волшебниц и колдуний, читая одну сказку за другой как молитвы. Выдуманная мною причина смерти Раи от подпольного аборта была воспринята ее матерью как неизбежность наказания пропащей дочери за ночные отлучки. Когда я похоронила Раечку, мною овладели спокойствие, умиротворение и благодать, а главное — уверенность, что зона Глюк не в силах уничтожить душу, наполненную гармонией.

Да, я остаюсь в зоне Глюк вопреки поклонению Марлен, вопреки перманенту и серийности, остаюсь в травах, вымоинах от черного снега, красных закатах, цветах кермека. Вот в реке рыбий бог целует своих невест. Ковыльная степь стонет от влюбленных лис, Стожары зовут в путь души чумаков, и радуга при первом весеннем дожде округло упирается в небо. Я слышу мир и я счастлива!

А люди... Ну что люди? Они идут и идут к границе зоны Глюк, их убивают, они поднимаются и снова идут. И так до конца.

Валик

Валик родился страдальцем. Горе питало душу, тем самым укрепляя жизненную позицию. Мир оглох вокруг него, превращаясь в засохшую жевательную резинку. Валик сплевывал дни, тянул жилы из молчания, ничему не учился. Ощущая себя жертвой, пораженный проказой вселенского несчастья, он поминутно жаждал сочувствия, вслепую пытаясь нащупать радость в муках.

Однако парню не повезло. Никто из многочисленной родни ему не сочувствовал, слова доброго о нём не замолвил. Но, в отличие от шипящего клубка родственников, Валик искренне верил, что они сострадают, обожают, более того, нуждаются в его присутствии. Ведь он так много значит для них: он жертва войны, социального строя, мошенников, воров. Без Валика жизнь каждого оскудеет. Чужие страдания поднимают личную самооценку каждого из родственников. И стоило Валику только подумать об этом, как он ослабевал от собственной значимости. Даже оттенок сомнения по поводу преданности кровников ему не ведом, что само по себе уже счастье, пусть даже бескостное.