Мальчишки Пуэрто-Эсперанса не раз пытались нырять в окрестностях скалы, но место было глубокое, и еще никто из них не мог похвастаться удачей.

Отец Иглесиас в своих проповедях предостерегал своих прихожан от общения их с чародеем, прибегающим к услугам нечистой силы, и проповеди падре не прошли даром для религиозного населения Пуэрто-Эсперанса. Никто из жителей поселения ни разу не переступил порога жалкой лачуги, над дверью которой висело какое-то странное сооружение из морских раковин, белых, обмытых соленой водой костей утопленников и перьев какой-то диковинной птицы.

Сюда, в эту жутковатую хижину, поздней ночью и привел Хуанкле свою безутешную подругу, заранее договорившись с Гохеллой.

Колдун к их приходу развел огонь в каменной ступе и сидел по пояс голый, перебирая на шее четки и что-то бормоча. В зловещем отблеске огня его лицо казалось чудовищной маской. Он молча протянул к пришедшим обе руки: в одну Пелука робко вложила ожерелье из крупного жемчуга, в другую — свои самые заветные реликвии: шейный платок Хермана Гальярдо, его фотографию с надписью, несколько записок, написанных им когда-то Пелуке, и носовой платок, которым она отерла пот с его лба еще в ту пору, когда Херман работал в порту.

Колдун бросил ожерелье себе под ноги, а все остальное швырнул в огонь, после чего стал приплясывать вокруг каменной ступы, вызывая духов из запредельных миров.

По стенам хижины вдруг заметались какие-то странные тени, как ветви деревьев, которые гнет неумолимый и мощный ветер. Огонь завыл в ступе, взметнулся и опалил лицо колдуна. Но тот как будто и не заметил этого.

Пелука в страхе следила за действиями колдуна.

Хуанкле так и подмывало перекреститься, но он знал: делать этого ни в коем случае нельзя, и ограничился тем, что скрестил пальцы у себя за спиною в качестве личной защиты от нечистой силы.

Гохелла погрузил руки в пламя по локоть, и тени на стене перегнулись в другую сторону, послушные какому-то его повелению.

Огонь не причинил колдуну никакого вреда. Он вытащил руки и перекрестил их над горящим пламенем. Огонь погас. Тени исчезли. Колдун снова сел, скрестив ноги, перед ступой, бормоча свои заклинания.

Наконец он поднялся, сгреб с грязного пола жемчужное ожерелье и надел его на шею ошеломленной Пелуке.

— Почему вы возвращаете мне ожерелье? — нашла в себе силы спросить Пелука. — Это моя плата…

— Платить мне не за что, — ответил колдун, — человека, которого вы называете Херманом Гальярдо, нет среди мертвых. Он, так же как и мы все, пока еще земной странник.

— Этого не может быть, — прошептала Пелука побелевшими губами.

Колдун нагнулся к своей ступе и стал извлекать с ее дна одну за другой вещицы: шейную косынку, записки, фотографию и носовой платок.

— Жертва не принята огнем, — изрек колдун, — потому что Хермана Гальярдо нет в царстве мертвых!.. Ищите его среди живых.

С того памятного ночного разговора на кухне Даниэль и Милагритос, не сговариваясь, качали как будто избегать друг друга.

Оба они чувствовали: это происходит не потому, что каждый из них стыдился своей неожиданной откровенности, нет. Причина заключалась в чем-то другом.

Внутренне они сильно изменились. Милагритос сделалась мягче, разговорчивей с другими. Даниэль как будто бы обрел утраченное когда-то равновесие.

У него наладились отношения с бабушкой.

Прежде его визиты к Фьорелле носили чисто формальный характер, но постепенно между ними возникло то доверие, которое необходимо было им обоим, и проявилась приязнь, которую прежде они тщательно скрывали друг от друга.

Милагритос, продолжая жить в доме Эстелы, ощущала себя вместе с тем существующей в каком-то ином измерении, в ином световом пространстве, сквозь которое, как птицы, пролетали обрывки мелодий; в нем, как водоросли, покачивались гибкие тени деревьев, оживали краски цветов и, встречаясь за завтраком с Даниэлем, она искоса поглядывала на него, пытаясь угадать, чувствует ли он то же самое. Даниэль ловил ее взгляд и каждый раз улыбался и прикладывал палец к губам, точно просил ее сохранять какую-то большую и важную для них обоих тайну.

Как-то, оставшись с Онейдой наедине, Милагритос спросила ее:

— Скажи, Онейда, как ты считаешь, меня сможет кто-нибудь полюбить?

Онейда, собирая со стола посуду, проницательно посмотрела на нее и ответила:

— А почему нет, детка моя?

— Но ведь я некрасивая…

— У тебя неправильные черты лица, но очень красивые глаза, в которых видна душа, как камешки на дне чистого ручья, у тебя прекрасные волосы, — продолжала загибать пальцы Онейда, — красивая фигура, ровный характер… Что же еще надо? Да, детка, тебя можно полюбить.

Онейда вдруг весело рассмеялась.

— А хочешь, я открою тебе маленькую тайну? Два дня назад мне точно такой же вопрос задал Даниэль.

— И что ты ему ответила? — покраснев, спросила Милагритос.

— То же, что и тебе, — с улыбкой сказала Онейда.

Милагритос чувствовала то, что чувствуют все влюбленные: дружелюбие окружающего мира. Он — вовсе не темный лес, как она думала, а светло-зеленая долина. Ей казалось теперь, что все вокруг полюбили ее: Эстела, даже суровая Ана Роса, Фьорелла и Федерико Корхес.

Корхесу она неожиданно для себя вдруг рассказала о своих детских годах, о том времени, когда она была бедной слепой девочкой, просящей подаяния для двух мошенников, Тоньеко и Ласары.

— Я ведь не видела их, но по голосам, которые еще иногда будят меня среди ночи, могу себе представить. У Ласары был скрипучий сварливый голос, мне кажется, это длинная уродина с всклокоченными лохмами. Тоньеко я представляю жирным, огромным и с огромной бородой…

— Почему с бородой? — поинтересовался Фернандо. — Ты что, таскала его за бороду?

— О нет, таскал он меня за волосы… Просто голос шел как будто через какую-то преграду, противный такой, шершавый голос. Думаю, он точь-в-точь Карабас-Барабас.

— И ты с тех пор, как Ирена взяла тебя к себе, ни разу их не видела?

— Нет, ни разу.

Ей была приятна отзывчивость Корхеса, она и не подозревала, что этот разговор Фернандо затеял ради какой-то своей цели…

Корхес после разговора с Милагритос вернулся к себе в комнату и, осторожно отвернув штору, посмотрел в окно. Так и есть, бородатый толстяк торчит на той стороне улицы. Федерико давно заметил, что за домом ведется слежка.

Что-то слишком часто этот тип стал попадаться ему на глаза, то читающим газету, то прохаживающимся взад-вперед по улице напротив особняка Эстелы с видом кого-то поджидающего господина.

Сначала Корхес предположил, что это человек Санчеса.

Санчес всегда проверял и перепроверял работу своих людей — всех, кроме него, Федерико. Мысль о том, что пузатый бородач — шпион босса, разъярила Федерико настолько, что он чуть было не совершил ошибки — не подошел к этому «тенору» и не врезал ему поддых в знак того, что тот разоблачен.

Но после разговора с Милагритос его мысли изменили направление.

Видя, что бородач свернул газету и собирается уходить, Федерико выскочил из дома и направился следом за незнакомцем.

…Путь Тоньеко лежал в портовый бар.

Быстрым шагом он одолел несколько кварталов, не замечая за собой слежки, вытирая на ходу носовым платком пот с шеи. Жарко, не мешало бы освежиться! «Вот работка, — подумал о себе с уважением Тоньеко, — стой на жаре, да жди, когда соплячка одна выйдет из дому… А она одна и не выходит. Честное слово, я пашу не меньше портового грузчика…»

…Федерико незаметно для бородача проводил его до самого дома. Когда «тенор» скрылся в скверной лачуге, Федерико вежливо обратился к какой-то пожилой женщине с очками на носу:

— Сеньора, не скажете ли вы, кто живет в этом доме?

— Скажите лучше — в притоне, — ворчливо отозвалась женщина, — такой порядочный сеньор, как вы, не должен заводить знакомства с Тоньеко и Ласарой.

— Я и не собираюсь с ними знаться, — с вкрадчивой улыбкой заверил ее Федерико, в который раз мысленно поздравив самого себя с тем, что интуиция снова не подвела его. Итак, это Тоньеко, мучитель Милагритос… В самом деле, слепая «разглядела» этого типа так, точно она была зрячей. Вылитый Карабас-Барабас.