Без бакенбардов Кронбергер казался моложе. Квадратные усики, сменившие пушистое «коромысло», сделали его неузнаваемым. С помощью Эльзы Барыкин переодел генерала в свою одежду. Благо, они были одной комплекции.

– Вот и все! У меня есть документы на некоего Савву Борисовича Рогозина, ушедшего из дома в прошлом году, да так и не вернувшегося обратно. Отныне им и станет ваш супруг. Конечно, полностью уничтожить память невозможно и какие-то спонтанные отрывки будут всплывать в его мозгах. Но это не столь важно. Самое главное заключается в том, что теперь он сам себя будет ассоциировать только с Саввой Борисовичем и ни с кем иным. Ваш муж теперь другой человек, совершенно другой! Я заблаговременно снял ему квартирку на Васильевском. А там переселим его в другую губернию – для надежности. Вот завещание, – Бурыкин протянул Эльзе бумагу, испещренную каллиграфическим почерком генерала. – У меня есть отличный юрист. Он поможет уладить вопросы наследства. Но дайте обязательство ежемесячно высылать бывшему мужу деньги на жизнь. Я не желаю ему смерти, каким бы человеком он ни был. С вас… – Бурыкин назвал причитающуюся ему сумму.

Ночью генерала тайком вывезли из дома.

                            III

Савва Борисович потянулся и открыл глаза. Он долго не мог понять, где находится. В голове всплывали и тут же тонули странные эпизоды – то ли из прошлого, то ли из будущего. На столике в изголовье лежала раскрытая книга. «Надо меньше забивать голову всяким бредом!» – успокоил себя Рогозин, присел и свесил с кровати волосатые ноги.

В комнату вошел человек, которого Рогозин где-то видел, но где именно, вспомнить не мог. Кем является незнакомец, Рогозин спрашивать постеснялся – надеялся выяснить все в процессе разговора.

– Проснулись, Савва Борисович?! Вот и славно! Оклемались, стало быть. Что вы так на меня смотрите? Да, я постригся. Неужели не признали? Я же врач. Неделю с вами сижу. Смею доложить, что лихорадку мы победили, с чем вас и поздравляю! Сейчас примем микстуру и попробуем выйти на свежий воздух.

Вот уж месяц как Савва Борисович жил самостоятельно. Деньги ему передавали какие-то дальние родственники, коих он и в глаза не видел. По большому счету это его волновало меньше всего. Не видел и – черт с ними! Главное, чтобы не забывали слать переводы. Рогозин потерял счет дням. Как в тумане, бродил по родным и в то же время чужим улицам, сызнова знакомился с городом, в котором прожил большую часть жизни. С любопытством смотрел на автомобили и пролетки извозчиков. Он решил ничему не удивляться: «Не дай бог, сочтут за сумасшедшего!» – говорил он себе и снова удивлялся. Снег вдоль дороги просел и выглядел болезненно-серым. Зима умирала, судорожно цепляясь пальцами из сосулек за карнизы. По тротуару барабанила капель, вот-вот должен тронуться невский лед. Рогозин поправил на голове бобровый «пирожок» и замер возле афишной тумбы – привлек пестрый рекламный плакат. «Большой театр световых картин «Пикадилли» демонстрирует фильм «Бездна женской души». Снимать верхнее платье необязательно» – гласила надпись. Савва Борисович кино недолюбливал, считая дьявольской потехой. Однако излишек времени и скука подтолкнули его к кинотеатру.

Рогозин смотрел картину, засыпал, просыпался и снова погружался в небытие. В его голове все смешалось: действие на экране казалось настоящей жизнью. Там он играл роль главного героя, а публику в зале воспринимал изображением на экране. Савве Борисовичу стало жарко и душно. Он распахнул пальто, в сознании же происходило совершенно другое: Рогозин сбросил с себя тяжелое одеяло. Рядом с ним, у стены, лежала женщина. «Черт побери, кто это? – испугался он, – и что она тут делает?» Выбравшись из кровати, он стал искать одежду. Дикий смех заставил его схватить со стула женское платье и прикрыть наготу.

– Ляг на место, мне холодно! – приказала вдова генерала Кронбергера.

Рогозин растерялся – через окно за ними следила тысяча глаз!

– Я сейчас, дорогая! Что-то пить захотелось! – с приторной любезностью заверещал он, бросил платье и нырнул под одеяло.

Минуту назад все было совсем не так: он говорил чужим голосом и падал в обморок. «Пресвятая Богородица, что происходит?!» Новый взрыв хохота вынудил Рогозина укрыться с головой. Вскоре он окончательно потерял способность мыслить. Перед глазами мелькали: Дворянское собрание, окопы с перепуганными бойцами, врач и Эльза Кронбергер. Вскоре их смело мощным взрывом, и все исчезло.

Зал кинотеатра опустел. Сиротливая фигура пожилого, хорошо одетого господина привлекла внимание билетера: «Никак заснул барин!» Подобравшись к человеку в расстегнутом пальто, билетер оторопел – руки мужчины утратили способность держать, на полу валялся «пирожок». Прибывший в компании двух полицейских врач зафиксировал смерть.

– Апоплексический удар, – заключил он, делая в блокноте пометки. – Кстати, вы не слышали о странном исчезновении госпожи Кронбергер? – между делом спросил доктор у стражей порядка.

Потолок

До чего же высокие потолки встречаются в некоторых домах! Они будто подчеркивают статус живущего под ними человека. Если низкий потолок давит, ворует свободу пространства, вынуждает пригибаться, то высокий – наоборот, раскрепощает. Это покажется странным, но так оно и есть.

Служебная квартира Якова Львовича Гофмана обладала удивительно высокими потолками. Чтоб до них дотянуться, необходимо было поставить на стол табурет, а сверху бросить стопку журналов, – небо с лепниной, а не потолок! Дом, в котором проживал Гофман, принадлежал эмигрировавшему фабриканту. В нем остались мебель, посуда и всякая необходимая в хозяйстве мелочевка.

Гофману принадлежала большая, светлая комната с посудным шкафом, диваном и круглым дубовым столом на массивной ноге. Муаровые портьеры с золотым шитьем прикрывали узкие вытянутые окна. Они еще хранили привкус роскошной жизни с легким запахом табачного дыма. Над столом висела бронзовая люстра, похожая на перевернутую царскую корону. Электричество с некоторых пор давали редко, приходилось использовать керосиновую лампу, свет от которой бликами танцевал на хрустальных подвесках и отражался в застекленных дверцах шкафа.

Яков Львович, вернувшись со службы, бросал на стол фуражку, снимал портупею и устало опускался на стул. Обхватывал лысую голову руками, мял ее, как кусок пластилина, мысленно прокручивая события минувшего дня. Зная должность Гофмана, жильцы других комнат вели себя тихо, как мыши. Порой казалось, что их нет совсем. Передвигаясь по общему коридору, они на цыпочках преодолевали участок около таящей опасность двери и прятались в своих норах. При встрече Гофман протыкал соседей острым, не оставляющим надежд на спасение взглядом и сухо выстреливал: «Здравствуйте!» Служил он в организации, от названия которой у многих тряслись поджилки. Его кожаная тужурка цвета запекшейся крови вселяла ужас, скрип начищенных сапог напоминал хруст перемалываемых костей.

Гофман вырос в семье лавочника. С юных лет, с тех самых пор, как его стали заставлять подавать оберточную бумагу или бечевку для перевязи, он испытывал отвращение к торговле. Яша всячески противился родительским планам и не желал продолжать отцовское дело. Ему было совестно за отца. Глава семьи при появлении покупателя менялся на глазах, превращался из хозяина в слугу: заискивающе смотрел на посетителя, с улыбкой предлагал товар и готов был целовать руки ради того, чтобы у него что-то купили. При этом он покрикивал на мать, заставлял ее принести то одну коробку, то другую. Покупатель без всякого интереса рассматривал предложенные вещи. В лучшем случае, покупал какую-нибудь безделушку, за что отец кланялся. В худшем – уходил, не попрощавшись, унижая тем самым отца еще сильнее.

«Стоит ли жить для того, чтобы прислуживать? – думал юный Гофман, убирая непроданный товар на полки. – Все люди – братья и должны быть равны!» Бунтарские мысли о переустройстве мира кровавым туманом оккупировали его кудрявую голову. Яша много читал всякой всячины и пришел к заключению, что пора бы восстановить справедливость.