Воронин подвёл итоги всей полученной в МВД МНР информации и пришёл к следующим выводам: „Считаю, что была допущена большая политическая ошибка осенью 1937 г., когда знали о многих, как о врагах, но их всё же оставили. Эти остатки расплодились, размножились, оружие не сложили и начали действовать. МВД и наши инструктора проявили благодушие, потеряли революционное чутьё, у всех налицо притупление политической бдительности, и враг этим воспользовался…“ Вот такой была оценка событий, которую дал военный советник. Ясно одно, что результат второй волны репрессий для монгольской армии был катастрофическим. Следом за остальными участниками заговора были арестованы и расстреляны десятки командиров, имевших военное образование, полученное в СССР, и опыт командования частями.

Итоги репрессий подтвердили и сами монгольские историки. В августе 1989 г. на конференции „круглого стола“, организованной в Институте военной истории, генерал-лейтенант Цурэвдорж Чойндонгийн говорил о массовых репрессиях, организованных Чойбалсаном: „Тогда были необоснованно репрессированы сотни и тысячи людей, в том числе многие кадры военных. Достаточно сказать, что в 1937–1939 гг. было репрессировано около 80 % командного и политического состава МИРА. Это были в основном те люди, которые принимали непосредственное участие в революционных боях 20-х годов, имевшие богатый боевой опыт, окончившие военные академии и училища в СССР“. Генерал привёл только один пример: „Из 78 человек высшего командного состава, имевших воинское звание „комбриг“ и выше, равное нынешнему генеральскому званию, были репрессированы 66 человек. В результате этого в начале халхингольских боёв дивизиями и полками командовали вчерашние выпускники училищ или люди, не имевшие военного образования, а подразделениями — офицеры, выдвинутые из солдат и сержантов“ (7).

В Монголии в миниатюре повторилось всё то, что было во время репрессий в РККА. Конечно, цифра в 66 человек высшего командного состава была небольшой по советским меркам. Но для армии численностью всего в 20 тысяч человек она была огромной.

Советская военная разведка (Разведупр) прославилась ещё в первой половине 1920-х своими диверсионными действиями на польской территории. „Партизанские“ отряды, переправлявшиеся через границу, действовали на территории соседней Польши, в районах Западной Белоруссии и Западной Украины, захваченных поляками в 1920 г. Несколько лет, с 1921 по 1924 год, на этих землях гремели выстрелы и взрывы, проводились нападения на железнодорожные поезда, полицейские участки, усадьбы польских помещиков. Нападали иногда и на тюрьмы, освобождая политических заключённых. „Партизан“ не смущало то, что война уже кончилась, что между двумя государствами были установлены нормальные дипломатические отношения, а в Москве и в Варшаве сидели послы обеих государств. После очередного нападения отряды „партизан“, часто переодетые в польскую военную форму, уходили от эскадронов польских улан на советскую территорию, где зализывали раны, отдыхали, пополняли запасы оружия и вновь при помощи советских пограничников переходили на польскую сторону, продолжая свою необъявленную войну.

В одну из февральских ночей 1925 г. отряд „партизан“, одетых в польскую военную форму, по ошибке напал на советскую погранзаставу у местечка Ямполь. В Москве, не разобравшись в чём дело, обвинили поляков в вооружённом нападении. Разгорелся международный скандал, о котором много писала польская пресса. Политбюро рассмотрело вопрос о деятельности Разведупра и по предложению Дзержинского приняло решение: „активную разведку во всех её формах и видах на территории сопредельных стран прекратить“. Но в начале 1930-х, когда отношения между Польшей и Японией приняли дружеские формы, польская дефензива (контрразведка) поделилась с японской разведкой той информацией, которой она располагала. Это касалось и советской агентуры в Польше, и активной разведки Разведупра. В Токио идею „активки“ признали заслуживающей внимания и решили попробовать эту форму деятельности в Маньчжурии. Граница с Советским Союзом была рядом по Амуру и Уссури, а человеческого материала, пригодного для активной диверсионной деятельности, в Маньчжурии было достаточно: масса беженцев, пришедших туда после Гражданской, забайкальские, амурские и уссурийские казаки, потерявшие в России всё и ушедшие в Маньчжурию с атаманом Семёновым. Подрастало и молодое поколение эмигрантов, не знавшее Родины.

Людей, озлобленных на советскую власть, отнявшую у них всё, было достаточно. И в середине 1930-х в штабе Квантунской армии решили приступить к формированию диверсионных отрядов из русских эмигрантов. В 1934 г. японская военная миссия в Харбине решила объединить все белогвардейские организации для установления централизованного руководства над их деятельностью, направленной против СССР. В том же году было создано бюро по делам русской эмиграции, в котором были объединены все белоэмигрантские организации в Маньчжурии. Бюро подчинялось японской военной миссии в Харбине. Через это бюро в Харбине и его подотделы в других городах японская разведка вербовала белоэмигрантов для диверсионной деятельности на территории Советского Союза.

По предложению Судзуки, офицера японской разведки из Харбинской военной миссии, в 1936 г. из числа членов Союза русских фашистов был сформирован специальный отряд. Вооружённый и оснащённый японской разведкой, под командованием Матвея Маслакова, помощника руководителя Российского фашистского союза Родзаевского, этот отряд был осенью того же года тайно переправлен через Амур на советскую территорию для террористической и диверсионной деятельности, а также для устройства фашистских организаций.

Для привлечения белоэмигрантской молодёжи к активной разведывательной и диверсионной деятельности против Советского Союза японские власти совместно с правительством Маньчжоу-Го приняли закон о всеобщей воинской повинности для русской эмиграции, как одной из народностей коренного населения Маньчжурии. Закон был принят на основе плана, разработанного японским полковником Макото Асано. В мае 1938-го японская военная миссия в Харбине создала специальную школу для подготовки диверсионных и разведывательных кадров из числа местной белоэмигрантской молодёжи. Школа была названа „отрядом Асано“. В дальнейшем по типу этого отряда был создан ряд новых отрядов, которые являлись его филиалами и дислоцировались в различных пунктах Маньчжурии.

В Советском Союзе тоже хорошо помнили „активку“ середины 1920-х. Но если в начале 1930-х ведение активной разведки на западных границах против Польши и Румынии было невозможно в силу ряда причин международного характера, то на Востоке для нашей разведки было полное раздолье — огромная граница в тысячи километров с удобными местами для переправ на ту сторону, через Амур и Уссури. Местное партизанское движение на территории „независимого“ государства Маньчжоу-Го, которое мы никогда не признавали. Китайские партизанские отряды, прижатые японскими войсками к нашим границам, переправлялись на советскую территорию, отдыхали там, получали медицинскую помощь, оснащались вооружением и боеприпасами, радиосвязью, снабжались деньгами. И, что было не менее важно, командиры партизанских отрядов получали инструктаж и руководящие указания для дальнейшей боевой деятельности на маньчжурской территории.

Такая помощь и поддержка китайского партизанского движения началась сразу же после оккупации Маньчжурии войсками Квантунской армии и продолжалась все 1930-е годы. Высшее командование ОКДВА при встречах с китайскими командирами стремилось координировать боевую деятельность партизанских отрядов, давая указания не только о методах повседневной боевой деятельности, но и о развёртывании массового партизанского движения на территории Маньчжурии в случае начала войны между Японией и Советским Союзом. В случае войны советское командование рассматривало китайских партизан как диверсантов и разведчиков, действующих в тылу противника. Конечно, такое руководство, помощь, материальная и моральная поддержка могли рассматриваться как вмешательство во внутренние дела другого государства. Но в те годы, когда для усиления оборонной мощи дальневосточных рубежей хороши были любые средства, об этом не думали ни в Хабаровске, ни в Москве. Япония формально не могла предъявить претензий Советскому Союзу — партизанского движения на японских островах не было. А с мнением непризнанного „независимого“ государства можно было и не считаться.