Остаток у них получался разный. У Го Жуйжэня оставалось всего двести юаней, а у Го Юня – четыреста-пятьсот, а все из-за того, что они по-разному считали количество техники, которую можно чинить за день. Прогнозы Го Юня были довольно оптимистичными, а вот у Го Жуйжэня получалось, что технику понесут ремонтировать только во время новогодних праздников. В обычное время все эти вещи стояли в домах просто для красоты, сломались так сломались. Во-первых, не было денег на ремонт, некоторым на масло и соль-то не хватало – тяжело, а во-вторых, лень было куда-то тащиться. На новогодние праздники собиралась вся семья, хотелось какого-то оживления, и тогда сломанную технику несли ремонтировать, пусть денег и не хватало, но на этом экономить нельзя.
Го Юнь сказал, что это в Хуанбаобао так, а в городе иначе, разве ж можно сравнить количество людей при деньгах в деревнях и в городах? Десять, а то и сотня деревень не сравнится с одной улицей. С этим Го Жуйжэнь согласился, но деньги, пока они в руки не попали, не подсчитаешь, временная работа – совсем другое: каждый месяц приходишь, а тебе в условленное время выдают тысячу юаней, если вычесть все расходы, то останется пять сотен, стабильная сумма безо всяких рисков.
Го Юнь подумал про себя: «Ты даже не представляешь, как я экономил обычно, в Шэньчжэне чуть расслабишься – и тысяча, а то и две-три улетят в мгновение ока». Он чуть было не сказал, что у него появилась девушка и теперь от той тысячи почти ничего и не остается. Но он не мог признаться в этом отцу, поскольку дал обещание.
Отец услышал, что сын лишь молча вздыхает.
Го Юнь не отвечал, но понимал, что внутри что-то разбилось. Что конкретно, он и сам сразу не понял, лишь чувствовал, что его точка зрения внезапно поменялась. Он вдруг осознал, что все места для него временные. В родном гнезде в деревне Хуанбаобао он проводил времени меньше, чем на чужбине. А вероятность вернуться сюда таяла с каждым днем. Так где же его пристанище? Или он всю жизнь так и будет скитаться по свету? На глазах выступили слезы, он тайком смахнул их, но слезы показались вновь, вот ведь позор.
Чтобы построить дом, нужно снова куда-то ехать. Как минимум на полгода. И вернуться он сможет только тогда, когда заработает недостающую сумму.
Он вспомнил, что когда только-только вернулся домой, то был очень доволен, а через пару дней приуныл. Почему его поколению невозможно быть просто крестьянами? Такое впечатление, что есть лишь один выход – ехать куда-то на заработки. Молодежь из деревень почти вся уехала, все рванули в Гуандун. В район дельты реки Чжуцзян[8] хлынул людской поток, получился настоящий муравейник. Порой Го Юнь и себя ощущал муравьишкой. Среди городских многоэтажек люди казались такими крошечными, а их будущее – таким туманным. Некоторые бешено скупали лотерейные билеты. Го Юнь тоже попробовал пару раз, но потом отказался от этой идеи. Он вовсе не жаждал разбогатеть, просто хотел обрести тихое пристанище и вести нормальную жизнь.
Как раз в тот момент, когда отец и сын молчали, поспешно прибежала Лун Шанъин. Ее затрудненное дыхание было слышно издалека. Го Юнь перестал копать и смотрел, как мать размахивает руками. Поскольку она растолстела, то при беге всегда сильно размахивала руками – левой-правой, левой-правой. Го Жуйжэнь увидел, как жена карабкается на холм, и закричал:
– Что случилось? Куда несешься?
Лун Шанъин страдала от гипертонии, если в шестьдесят один год так мчится, значит, что-то случилось. Отец и сын, глядя на нее, забеспокоились.
Оказалось, что скончался двоюродный третий дедушка Го Юня, приходившийся Го Жуйжэню дядей. Утром он испустил дух, и вот пришла скорбная весть. Услышав, что Лун Шанъин, задыхаясь, тараторит, что дядя умер, Го Жуйжэнь вздрогнул, он уже и думать не мог о том, чтобы копать картошку. Они вскинули мотыги на плечо, взвалили корзины и поспешили домой.
Мимо пролетела черная птица, небо только-только нахмурилось и еще пропускало жидкие солнечные лучи, которые освещали их кислые лица. На холме, где отродясь не росла трава, на поверхности известняка выступил белый свет. А вдалеке виднелись хаотично расположенные домики Хуанбаобао: черная черепица, серые бетонные стены, красные необожженные кирпичи, бурые деревянные стены сливались с зелеными деревьями и серой землей, словно путаные мысли, никакого порядка. Узкая глинистая дорожка вилась по холму, все трое задыхались от быстрой ходьбы. У Лун Шанъин куртка промокла насквозь; Го Юнь снял с себя клетчатую рубашку, остался с голым торсом, а рубашку повязал на пояс, и она подпрыгивала в такт его шагам.
Третий дедушка Го Юня умер от инсульта, но не сразу – одиннадцать дней пролежал и только потом испустил дух. Когда Го Юнь с родителями пришли в дом дедушки, того уже одели, на пол насыпали песок, сверху кинули бамбуковую циновку, постелили хлопчатобумажную простыню, на которую уложили на спину покойника. Лицо его накрыли носовым платком, под голову положили петуха, сделанного из ткани, черные полотняные сапоги, острые концы которых торчат вверх, казались огромными и были сшиты между собой красной нитью. Тело старика накрыли черным саваном долголетия с вышитыми на нем разноцветными шелковыми нитями чудовищами, ликами людей и причудливыми цветами.
Хотя родные и знали, что старик при смерти, и уже подготовились, но, когда все произошло, начался хаос. Туда-сюда сновали люди, причем сплошь пожилые. Старика в последний путь провожали такие же, как он, старики, и все наперебой охали. Старший сын, уже отметивший пятидесятилетие, не успел переодеться в холщовое траурное одеяние, он присел в ногах у старика и начал класть земные поклоны. Го Юнь вошел в комнату и тоже трижды поклонился покойному. Также поклонившись, Го Жуйжэнь приподнял платок на лице покойного, чтобы в последний раз взглянуть на дядюшку. Вздохнув, он помог зажечь лампады, воскурить фимиам и накрыть на стол. На маленьком квадратном столике расставили мясные блюда и чай и передвинули его в ноги к покойному. Го Жуйжэнь на листе белой бумаги написал имя покойного, затем воткнул две ароматические палочки в редьку, которую поставил перед маленьким столиком. Он исповедовал даосизм, а в тридцать лет даже учился, как проводить заупокойную службу, и умел молитвой избавлять умершего от мучений в потустороннем мире.
Поскольку старик уже справил семидесятилетие, то в деревне это считалось «радостными проводами»[9]. Дочерей у старика не было, поэтому несколько его невесток поголосили немного и успокоились. Во время заупокойной службы им еще придется поплакать. Есть кому плакать или нет – это не такой уж важный вопрос, важнее всего, что в день похорон некому было выносить гроб. Гроб заполняли известью, чтобы поднять его, требовалось шестнадцать молодых крепких парней. Но все парни уехали на заработки, в деревне остались только старики и дети. Семья покойного пригласила несколько парнишек возраста внуков старика, но по правилам они могли лишь оплакивать умершего, а гроб носить им не полагалось. Если и впрямь не получится найти подходящих людей, то придется нанимать на стороне.
Целое поколение деревенских парней разъехалось, даже гроб нести некому, приходится нанимать посторонних носильщиков за деньги, вот ведь позор!
Го Юнь приходился покойному внучатым племянником и вообще-то тоже должен был оплакивать старика, но раз гроб нести некому, то придется ему. Роста он был невысокого, да и не слишком сильный, а нужно такой тяжеленный гроб тащить до кладбища – настоящее испытание для него.
Во время похорон обычно спокойная деревня Хуанбаобао оживлялась: играли на сона[10], били в барабаны, запускали петарды и обустраивали погребальный зал, где выставляли гроб с покойником. Особенно старались даосы: они, облачившись в черные даосские одеяния, окружали гроб и совершали заупокойную службу, размахивали мухогонками, распевали песни, дарующие душе утешение. Только что человек был в мире живых – и вот он уже в мире мертвых. Пели-пели, и тут у одного молодого даоса зазвонил мобильник, он отошел в сторонку ответить. Еще кто-то умер, привалила работенка, их пригласили пойти отслужить заупокойную.
