Он также вышел (из комнаты) и весь день дулся на меня, к чему он по природе был склонен, и что он всегда делал из-за малейшего пустяка. Оставшись одна с Владиславовой, которая была умнее всей этой компании, я заплакала и сказала: «Вот и разберите, как можно угодить людям с такими наклонностями». Владиславова, которая обыкновенно доносила императрице о малейших действиях Екатерины и не любила Чоглоковых, которые мешали ей властвовать, доложила Елизавете, что Чоглоковы скрыли ее болезнь от великокняжеской четы. При этом случае Владиславова убедилась, что после того, как императрица велела передать свое неудовольствие о безучастии великого князя и его супруги к ее болезни, Чоглоковы и не подумали сознаться императрице в действительном положении дела. «Когда государыня почувствовала себя лучше», пишет Екатерина, «и появилась в обществе, на одном куртаге она подошла ко мне и сказала: «Что это у вас такой грустный вид?» Я ей ответила: «Я боюсь, что оскорбила ваше величество во время вашей болезни; я не посмела спрашивать о вашем здоровье, так как ни господин, ни госпожа Чоглоковы ни разу мне об этом не говорили». Она мне возразила: «Я знаю это, и знаю, что вы очень беспокоились; не нужно больше об этом говорить»[27]. Елисавета знала интриги своих приближенных, но едва ли подозревала, какое значение имело загадочное молчание Чоглоковых о ее болезни, и, верная своей системе не давать никому преобладающего веса, предпочла прекратить дело. Тем не менее, Екатерине показалось, что влияние Чоглоковых после этого стало уменьшаться[28].

Едва избегнув одной опасности, великий князь сам навлек на себя другую. Постоянно унимаемый и наставляемый, он чрезвычайно обрадовался, когда его егеря на одной из охот в окрестностях Москвы сообщили ему, что в Ширванском полку (они сказали — в Бутырском) есть поручик Иоасаф Батурин, который вполне предан его высочеству и говорит, что и весь полк его отличается тою же преданностью. Вслед за тем Батурин, с разрешения великого князя, представился ему на охоте, пал пред ним на колени и объявил, что его одного признает своим государем, и что его императорское высочество может рассчитывать на него и на весь полк, в котором он служил. Великий князь был этим испуган и уехал от Батурина, а егеря не слыхали или не хотели подать виду, что говорил ему офицер. Тем не менее было еще несколько свиданий и переговоров между егерями, Батуриным и великим князем. Но когда вслед за тем были арестованы егеря и сам Батурин, думавший выйти в люди путем низвержения Елисаветы и уже набиравший себе сторонников, то великий князь, дотоле тщательно скрывавший от Екатерины свои сношения с Батуриным, решился признаться ей в этом и просил ее совета, боясь, что дело егерей и Батурина может иметь для него опасные последствия.

Новая, более ранняя редакция «Записок» Екатерины о деле Батурина также дает более подробные и более интересные сведения, характеризующие и великого князя Петра Феодоровича, и императрицу Елисавету. «Мне показалось, — пишет Екатерина: — что великий князь признавался мне только наполовину и боялся сказать мне все из страха, чтобы я не осудила его неосторожности. Мне стало жаль его за то страдание, которое он испытывал; я старалась его утешить, но это дело в продолжение двух-трех недель его все-таки очень мучило; когда же он увидел, что ему вовсе об этом не говорили, и что дело это не имело для него дурных последствий, он его понемногу позабыл. Несколько лет спустя после моего восшествия на престол, это дело попалось мне в руки: я нашла его среди бумаг императрицы Елисаветы; оно было ей передано, чтобы ее величество постановила о нем свое решение»[29]. Оно было очень объемисто, и вследствие этого императрица до самой своей смерти не имела о нем правильного представления: она, наверно, его не прочла. Дело это было, быть может, одним из самых серьезных в ее царствование, хотя оно было затеяно безрассудно и неосторожно и, говоря без обиняков, это был заговор по всей форме; Батурин убедил сотню своего полка присягнуть великому князю, он уверял, что получил на охоте согласие этого князя на возведение его на престол. На пытке он признался в своих сношениях с этим князем чрез посредство его егерей; на него донес гренадер, которого он старался привлечь на свою сторону; егеря были уличены в том, что дали возможность великому князю с ним познакомиться, но, впрочем, допрошены они были только слегка. Когда я сопоставляю процесс с теми страхами, которые на моих глазах испытывал великий князь, и с тем, что он при мне говорил, я не сомневаюсь, что он знал обо всем (je ne doute pas qu’il n’eût connaissance du tout), и что егеря не захотели или не посмели оговорить его настолько, насколько этого требовала истина. Хотя я не думаю, чтобы императрица когда-либо узнала все, тем не менее она была достаточно осведомлена, чтобы утратить тот остаток доверия к нему, который она еще имела. После этого происшествия она перестала целовать ему руку, когда он подходил целовать ее руку, а в следующем году дала почувствовать свой гнев, хотя и косвенным образом… С этого времени я стала замечать, как в уме великого князя росла жажда царствовать; ему этого до смерти хотелось (il en mourait d’envie), но он не сделал ничего, чтобы сделаться достойным этого»[30].

Счастливое для великого князя окончание Батуринского дела было, без сомнения, следствием возраставшего влияния Шуваловых, которые, в противовес Бестужеву, опиравшемуся на поддержку супруга императрицы, графа Алексея Григорьевича Разумовского, искали случая заручиться расположением великокняжеской четы. Именно во время этого пребывания своего в Москве императрица Елисавета избрала себе нового фаворита Ивана Ивановича Шувалова, камер-пажа Екатерины, пользовавшегося ее вниманием за редкое в то время качество — любовь к просвещению, и назначила его 4 сентября 1749 года своим камер-юнкером. Двоюродные братья Шувалова, графы Петр и Александр Ивановичи Шуваловы, стали собирать вокруг себя партию, враждебную Бестужеву и Разумовскому, и великокняжеская чета, подвергавшаяся надзору и преследованиям канцлера в лице Чоглоковых, естественно являлась союзницей партии Шуваловых. Как начальник Тайной канцелярии, граф Александр Иванович не стал раздувать Батуринского дела, что могло быть полезно только Бестужевской партии и укрепить положение Бестужева, и даже выслал за границу немецких егерей великого князя, замешанных в этом деле, очевидно, с целью, чтобы оно не могло быть возбуждено вновь. Но и того, что узнала императрица Елисавета о заговоре Батурина, было достаточно, чтобы племянник сделался ей противен. Не желая поднимать вопроса о виновности Петра Феодоровича, она захотела, однако, дать ему почувствовать его ничтожество, но, как женщина, сделала это по поводу таких мелких провинностей наследника престола, что несоразмерность между виной и наказанием бросалась в глаза каждому, и великий князь, обиженный и подавленный нравственно, не понял преподанного ему урока. Дело началось уже по возвращении в Петербург всего двора, вследствие отказа великого князя идти в баню, что предложено было ему Чоглоковой, чтобы доставить этим удовольствие ее величеству. Чоглокова увидела в этом недостаток уважения к императрице и спросила великого князя, знает ли он, что императрица может заключить его в крепость за ослушание ее воли. «Великий князь, — рассказывает Екатерина, — задрожал при этом и, в свою очередь, спросил ее, говорит ли она от своего имени, или от имени императрицы. Чоглокова возразила ему, что она предупреждает его о последствиях, которые могло иметь его безрассудное поведение, и что если он желает, то императрица сама повторит ему то, что она, Чоглокова, только что ему сказала: ведь ее величество не раз уже угрожала ему крепостью, имея на то, по-видимому, свои основания, а ему следовало помнить о том, что случилось с сыном Петра Великого вследствие его неповиновения. Тут великий князь стал сбавлять тон и сказал ей, что он никогда бы не поверил, что он, герцог Голштинский и, сам владетельный князь, которого заставили приехать в Россию вопреки его воле, мог здесь подвергаться опасности такого постыдного с ним обращения, и что, если императрица не была им довольна, то ей оставалось только отослать его обратно на родину. После этого он задумался, стал большими шагами ходить по комнате и потом начал плакать, после чего он вышел; при этом оба, он с одной стороны, а Чоглокова с другой, послали друг другу еще несколько ругательств»… «Я заключаю, — прибавляет Екатерина: — что разговор этот был в связи с делом Батурина, заключавшиеся в нем намеки были с расчетом направлены на то, чтобы дать почувствовать великому князю все его неразумие. На следующий день Чоглокова вернулась и сказала великому князю, что она передала императрице о сцене вчерашнего вечера, и что он упорно отказывался сходить в баню, на что ее величество сказала: «ну, так если он столь непослушен, то я больше не буду целовать его проклятую руку». Великий князь возразил на это: «это в ее воле, но в баню я не пойду; я не могу выносить ее жары». С тех пор несколько раз пытались убедить его сходить в баню, но все попытки были безуспешны, и он постоянно упорствовал в своем нежелании ходить туда. Но при каждой такой попытке он неизменно вспоминал, что по случаю бани ему угрожали крепостью; других причин он вовсе не подозревал, а потому и не дали ему об этом догадаться, а он и не подумал отгадать их сам, но если, действительно, таково было намерение, то, мне кажется, его привели в исполнение как нельзя более неудачно»[31].