Подробности этой сцены, сохранившиеся в самой ранней редакции «Записок» Екатерины, составленных спустя 12 лет после описываемых событий, лучше всего говорят и о необычайном раздражении императрицы, обманутой в лучшей своей надежде — чтобы «Империи пожеланной наследник и отрасль нашего всевысочайшего Императорского Дома получена быть могла», как сказано было в «Инструкции», — и о ее ослеплении относительно виновности великой княгини в этом деле. Молчал об этом и великий князь, «qui, — говорится в современном известии[8], — croyant que son malheur était pour lui une loi irrévocable de la nature, s’у était soumis avec assez de résignation». На следующий день великий князь отвел меня в сторону, и я ясно увидала, что ему дали понять, что Чоглокова приставлена ко мне потому, что я не люблю его, великого князя, но я не понимаю, как могли думать об усилении моей нежности к нему тем, что мне дали эту женщину; я ему это и сказала[9]. Чтобы служить мне аргусом, это — другое дело; впрочем, для этой дели надо было бы выбрать менее глупую, и, конечно, для этой цели недостаточно было быть злой и неблагожелательной. Чоглокову считали чрезвычайно добродетельной, потому что тогда она любила своего мужа до обожания; она вышла за него замуж по любви; такой прекрасный пример, какой выставляли мне напоказ, должен был, вероятно, убедить меня делать то же самое»[10]. Императрица Елисавета, вероятно, думала смягчить удар для Екатерины тем, что в надзирательницы ей назначила свою родственницу, но горе Екатерины, покинутой всеми, было неописуемо. «Я была в таком сильном отчаянии, — вспоминала Екатерина об этом случае спустя 12 лет, — что, если прибавить к нему героические чувства, какие я питала, это заставило меня решиться покончить с собою; такая полная волнений жизнь и столько со всех сторон несправедливостей и никакого впереди выхода заставили меня думать, что смерть предпочтительнее такой жизни. Я легла на канапе и, после получасу крайней горести, пошла за большим ножом, который был у меня на столе, и собиралась решительно вонзить его в сердце, как одна из моих девушек вошла, не знаю зачем, и застала меня за этой прекрасной попыткой. Нож, который не был ни очень остер, ни очень отточен, лишь с трудом проходил чрез корсет, бывший на мне. Она схватилась за него; я была почти без чувств; я испугалась, увидав ее, потому что я ее не заметила. Она была не глупа (в настоящее время она замужем за полковником Кашкиным, командиром Тобольского полка)[11]. Она постаралась заставить меня отказаться от этой неслыханной мысли и пустила в ход все утешения, какие могла придумать. Понемногу я раскаялась в этом прекрасном поступке и заставила ее поклясться, что она не будет о нем говорить, что она и исполнила свято»[12].

Чоглокова, действительно, вела себя крайне бестактно и принесла с собой много огорчений великой княгине. Вооруженная инструкцией, которая давала ей право говорить и действовать именем самой императрицы, она следила за каждым шагом великой княгини, повторяя постоянно: «Pareille chose ne serait pas approuvée par l’Impératrice», «pareil discours déplairait a Sa Majesté». Более того, она, говорит Екатерина, «запрещала со мной говорить всем, не только дамам и кавалерам, окружавшим меня, но даже, когда я выезжала на куртаги, она всем говорила: «если вы ей будете говорить больше, чем «да» или «нет», то я скажу императрице, что вы интригуете с нею, потому что ее интриги известны», так что все меня избегали, приближалась ли, они отступали. Я делала вид, что не знаю всех этих ее происков, и продолжала вести себя по-прежнему, разговаривала со всеми, была чрезвычайно любезна и старалась расположить к себе всех до самой Чоглоковой»[13]. «Примите еще во внимание то, что, когда меня бранили, великий князь от меня отступался и часто даже, чтобы подделаться, также начинал бранить меня вместе с ними»[14].

Мы излагаем события времен замужества Екатерины собственными ее словами именно с той целью, чтобы можно было судить о ее чувствах к супругу, которые он сам постепенно воспитывал в ней. До последнего времени была известна только одна, и притом позднейшая (1790 и 1791 гг.), редакция «Записок» Екатерины, и ее историки до некоторой степени могли быть правы, предполагая, что, по истечении сорока слишком лет, Екатерина невольно сгущала краски, описывая характер и поведение Петра Феодоровича и представляя их в худшем виде, чем они были на самом деле. Между тем, открытая недавно редакция 1771 года и, что еще важнее, редакция 1768 г., написанная еще при жизни императрицы Елисаветы и самого Петра Феодоровича не только подтверждают факты, изложенные в редакции 1790 и 1791 гг., но и сообщают много новых данных, приведенных нами и рисующих тяжелое положение Екатерины в самом ужасающем виде; таков, напр., факт попытки ее к самоубийству.

Действительно, «столько несправедливостей и сознание, что нет никакого выхода», должны были угнетающим образом подействовать и на такого «философа», каким считала себя 17-летняя великая княгиня. Ее винили в уклонении от соблюдения супружеских обязанностей, между тем как она сама была жертвой случайной болезни и скрытности ребенка-мужа; от нее требовали «угождения его нраву и уступления», тогда как нрав и обычаи великого князя самой «Инструкцией» признавались нетерпимыми, а его привязанность к немцам и Пруссии, в чем заподозрили и Екатерину, по наветам Бестужева, признавались чуть ли не государственной изменой; в довершение всего, главный виновник несчастий, постигших великую княгиню, первый укорял ее в том, что она его не любит, и бранил ее совместно с другими, чем еще более возбуждал против нее гнев императрицы. Вероятно, именно в это время Екатерина испытала в первый раз чувство ненависти к своему мужу, тогда как прежде оттенок презрения смягчался родственным чувством и привычкой к ребенку-мужу. К счастию для Екатерины, ее защитником явился сам князь Репнин, а также враждебная Чоглоковой придворная партия, во главе которой находились наперсница Елисаветы, графиня Мавра Егоровна Шувалова; помогли ей также новые выходки Петра Феодоровича, доведенные до сведения императрицы Елисаветы во время поездки ее в Ревель летом 1746 года. «Там», рассказывает Екатерина, «императрица, видя, что я заметно чахну, спросила, какая тому причина. Маленькая (Шувалова)…, побуждаемая Румянцовой и князем Репниным, стала говорить за меня, представляя все дурные по отношению ко мне поступки, и прибавила несколько личных жалоб, которые имела против Чоглоковой и великого князя, довольно расположенного к этой последней; это навлекло выговор на великого князя, и ему между прочим сказали, что если он дурно будет себя вести, то его посадят на корабль, чтобы отвезти в Голштинию, а меня оставят, и что императрица может выбрать, кого хочет, чтобы заместить его. Мне сделали несколько подарков, и я думала, что все обратится к лучшему, но все это лишь больше раздосадовало Чоглокову против меня: она думала, что то дурное расположение духа, какое ей пришлось вытерпеть, вытекало из моих жалоб, и отчасти это была правда. Она поджидала, чтобы шквал прошел, и так ловко повела дело, что, по возвращении из этой поездки, меня больше бранили и хуже со мной обращались, чем когда-либо; каждый месяц кого-либо прогоняли и лишь только видели мужчину или женщину, на кого я приветливо смотрела, как их наверняка удаляли»[15]. Камер-лакеи Чернышевы, ради которых Екатерина перенесла невинно немало горя, удалены были от двора еще в мае 1746 года, тотчас после составления «Инструкций», и отправлены, в чине прапорщиков, на службу в дальние полевые полки. Двое из них в 1766 году служили в Кизляре и говорили там, что «были они у его высочества при дворе в великой милости, а великий князь называл их фаворитами и приятелями, а великая княгиня так жаловала, что скрытно их дарила… Всех распыряли, кого жаловал его высочество, не одних нас»[16].