Быть может, именно тот разговор подтолкнул ее к чтению книг по философии, к попытке осознать свое место в бурном и неустойчивом мире. Много созвучного своим мыслям она нашла у Сенеки, который в свое время писал:

«Достичь счастливой жизни трудно, ибо, чем быстрее старается человек до нее добраться, тем дальше от нее оказывается, если сбился с пути; ведь чем скорее бежишь в противоположную сторону, тем дальше будешь от цели. Итак, прежде всего, следует выяснить, что представляет собой предмет наших стремлений; затем поискать кратчайший путь к нему, и уже по дороге, если она окажется верной и прямой, прикинуть, сколько нам нужно проходить в день и какое примерно расстояние отделяет нас от цели, которую сама природа сделала для нас столь желанной».

Вот одна из дорог, указанная философом:

«Угождайте же телу лишь настолько, насколько нужно для поддержания его крепости, и такой образ жизни считайте единственно здоровым и целебным. Держите тело в строгости, чтобы оно не переставало повиноваться душе: пусть пища лишь утоляет голод, питье – жажду, пусть одежда защищает тело от холода, а жилище – от всего ему грозящего. А возведено ли жилище из дерна или из пестрого заморского камня, разницы нет: знайте, под соломенной кровлей человеку не хуже, чем под золотой. Презирайте все, что ненужный труд создает ради украшения или напоказ. Помните, что ничто, кроме души, недостойно восхищения, а для великой души все меньше нее».

Да, если бы Екатерине смолоду достался муж, достойный любви, в личной жизни все могло бы сложиться иначе. В своих «Записках…» она размышляла об этом:

«Я очень бы любила своего нового супруга, если бы только он захотел или мог быть любезным; но у меня явилась жестокая для него мысль в самые первые дни моего замужества. Я сказала себе: если ты полюбишь этого человека, ты будешь несчастнейшим созданием на земле; по характеру, каков у тебя, ты пожелаешь взаимности; этот человек на тебя почти не смотрит, он говорит только о куклах или почти что так, и обращает больше внимания на всякую другую женщину, чем на тебя; ты слишком горда, чтобы поднять шум из-за этого, следовательно, обуздывай себя, пожалуйста, насчет нежностей к этому господину; думайте о самой себе, сударыня. Этот первый отпечаток, оттиснутый на сердце из воска, остался у меня, и эта мысль никогда не выходила из головы; но я остерегалась проронить слово о твердом решении, в котором я пребывала, – никогда не любить безгранично того, кто не отплатит мне полной взаимностью. Но по закалу, какой имело мое сердце, оно принадлежало бы всецело и без оговорки мужу, который любил бы только меня и с которым я не опасалась бы обид, каким подвергалась с данным супругом. Я всегда смотрела на ревность, сомнение и недоверие и на все, что из них следует, как на величайшее несчастье, и была всегда убеждена, что от мужа зависит быть любимым своей женой, если у последней доброе сердце и мягкий нрав. Услужливость и хорошее общение мужа покорят ее сердце».

А ведь такой человек был… Близкий по духу и сердцу, но в то время еще очень и очень далекий и вовсе ей неизвестный. Да к тому же совсем еще ребенок. Как не обратить внимания на схожесть сокровенных мыслей юной великой княгини и первых осознанных высказываний отрока Григория Потемкина, которые он оставил на полях книг своей родительской библиотеки. Известный мемуарист ХIX века Сергей Николаевич Глинка, побывавший в селе Чижово Смоленской губернии, в его время еще сохранившемся, нашел в одной из книг подчеркнутые рукою Григория Потемкина слова:

«Изобилие денег не то, что благоразумие души: деньги истрачиваются».

И Григорий начертал возле этих строк:

«И это сущая правда, и я целую эти золотые слова!»

Но до встречи Екатерины и Потемкина было еще очень и очень далеко.

Планы Елизаветы Петровны относительно наследника натолкнулись на совершенно неожиданное препятствие, связанное с состоянием здоровья великого князя, и как окончательно стало ясно, неспособностью его иметь детей.

Екатерина Вторая в «Чистосердечной исповеди», адресованной Г. А. Потемкину, коснулась этого вопроса. Дело в том, что с момента бракосочетания, то есть с 21 августа 1745 года, Елизавета Петровна безуспешно прождала 9 лет, когда же молодая чета подарит наследника. Увы… Все было тщетно.

Екатерина Алексеевна вспоминала в 1774 году:

«Мария Чоглокова, видя, что через девять лет обстоятельства остались те же, каковы были до свадьбы, и быв от покойной Государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, кои она на мысли имела; с одной стороны выбрали вдову Грот… а с другой Сергея Салтыкова и сего более по видимой его склонности и по уговору мамы, которую в том наставляла великая нужда и надобность».

«Чистосердечная исповедь» адресована избраннику, и потому Екатерина II деликатно, намеками касается щекотливого вопроса. В основном тексте «Записок…» она говорит о предложениях и советах, делаемых ей, более прямо и откровенно.

Что означало выражение «по видимой его склонности»? Ответ можно найти в воспоминаниях, где Екатерина II подробно рассказывает о первом объяснении и о своем отношении к Салтыкову. Трудно сказать, почему клеветники всех мастей игнорируют то, что говорит сама императрица, язык повествования которой значительно превосходит по всем литературным параметрам то, что вымучивают из себя многочисленные щелкоперы. Какая нужда изощряться в словесной эквилибристике, если обо всем достаточно ярко и внятно писала сама Екатерина II?

Справедливее обратиться к сказанному ею самой. Вот как повествовала государыня о первом своем объяснении с человеком, которому судьба определила оставить заметный след в летописи Отечества Российского:

«Во время одного из… концертов Сергей Салтыков дал мне понять, какая была причина его частых посещений. Я не сразу ему ответила; когда он снова стал говорить со мной о том же, я спросила его: на что же он надеется? Тогда он стал рисовать мне столь же пленительную, сколь полную страсти картину счастья, на какое он рассчитывал; я ему сказала:

– А ваша жена, на которой вы женились по страсти два года назад, в которую вы, говорят, влюблены и которая любит вас до безумия, – что она об этом скажет?

Тогда он стал мне говорить, что не все то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления.

Я приняла все меры, чтобы заставить его переменить эти мысли; я простодушно думала, что мне это удастся; мне было его жаль. К несчастью, я продолжала его слушать. Он был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приемов, какой дают большой свет и особенно Двор. Ему было 26 лет; вообще и по рождению, и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся».

А рядом – совершенно иной экземпляр – грубый, необразованный, косноязычный, так и не освоивший в должной степени русского языка, но научившийся бранным словам. Да к тому же еще волочившийся за всеми женщинами подряд, которые принимали волокитство только благодаря титулу волокитчика, да из желания насолить Великой Княгине Екатерине Алексеевне, к которой испытывали жгучую зависть.

Но Екатерина вовсе не была такой, какою ее постоянно стремятся выставить книжные знатоки тайн чужих постелей, то бишь «сплетники, – по меткому определению княгини Ливен, – хуже старой бабы».

Если Екатерина и обращала внимание на ухаживания, то как сама искренне восклицала: «Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею».

И ухаживаниям Салтыкова она сопротивлялась долго, вовсе не подозревая, что отчасти они вызваны не только его несомненным к ней чувством, но и настоятельными рекомендациями Марьи Чоглоковой, ответственной за рождение наследника.

«Я не поддавалась всю весну и часть лета, – читаем далее в „Записках…“, – я видала его почти каждый день; я не меняла вовсе своего обращения с ним, была такая же, как всегда и со всеми; я видела его только в присутствии двора или некоторой его части. Как-то раз я ему сказала, чтобы отделаться, что он не туда обращается, и прибавила: