Мы усаживаемся на свои места, у меня глаза разбегаются. Я хочу всё попробовать!

– Хол, тебе как всегда, самый прожаренный! – её мачеха кладет в тарелку рыжей стейк. – Самый прожаренный? – раскрываю глаза. – Ага, ну знаешь, люблю корочку, – улыбается она. Ага! Как же! Я то знаю, что ты любишь с кровью!!! – Положить тебе салат? – спрашиваю специально громко. – Нет, дорогой, я не хочу, – она смотрит на меня в глазах вопрос: «Какого чёрта ты делаешь»? – Перестань. Ты столько раз говорила мне, что хочешь именно этот салат Элизабет, – накладываю ей в тарелку немного. – О! Это правда? – глаза Лизи сияют. – Ты же не любила его в детстве. Клади побольше, я приготовила много. – Спасибо, Лиз, – улыбается Холи, а под столом сильно сжимает ладонью моё колено. О! Берегись, Шеннон, она убьёт тебя! Зря наговаривала на мачеху, всё очень вкусно.

Напольные часы в викторианском стиле бьют полночь, когда мы возвращаемся в нашу комнату.

– Дезинфекция! Дезинфекция! Дезинфекция! – Холи роется в своём чемодане. – Таблетки! Где вы? – Эй, ты зря не ела. Было очень вкусно! – Не ела? – её разъярённый взгляд прожигает во мне дыру. – Ты, чёртов сукин сын, заставил меня съесть этот салат! Шеннон, я ненавижу, как Лизи готовит! С детства! Она прекрасная женщина! Добрая, отзывчивая, милая, прекрасная хозяйка, она так любит папу. И я понимаю, почему он с ней. После вихря – моей мамы она для него тихое пристанище, укрытие. Но я ненавижу, как она готовит. Может это и вкусно, но мне тяжело есть её еду. Мне всегда плохо после неё. И, пожалуйста, не заставляй меня больше! – Холи нервничает. – Хорошо! – киваю. Обнимаю её. – А теперь отпусти, мне нужно принять таблетки, – она отталкивает меня, и уходит в ванную. – Хол, ты даже сюда притащила эту рубашку? – смотрю на мою коричку порхающую на своих ножках от ванной до кровати. Она снова в моей рубашке в красную клетку. – Я люблю её! Она меня греет, будто ты постоянно меня обнимаешь. – Я и так всегда тебя обнимаю, – отгибаю угол одеяла, хлопаю по кровати. Моя любимая девочка забирается под одеяло, собирает волосы в хвост, надевает свои огромные очки и открывает книгу. Не понимаю ни слова. Она не на английском. – Это что? – киваю на книгу. – Книга! – отвечает. – Да ну! Серьёзно, Холи? Как так? – закатываю глаза. Она смотрит на меня из под очков. – Не поверишь, но я догадался. Что за произведение? – Сборник рассказов, – сообщает. – Каких? О чём они? – тяжело выдыхаю. Она специально бесит меня. – О разном, Шеннон! – укоризненно смотрит на меня. – Я ведь легко могу сломать тебе шею, – облизываю губы. – Мой папа убьёт тебя! – сверкает глазами. – А ещё, я легко могу взять тебя. Сзади. И это будет не совсем обычно, – улыбаюсь. Она раскрывает глаза, замирает. – Прекрати пугать меня анальным сексом! – шипит. – Но ведь это единственное, чего ты боишься! – жму плечами. Она дует губы. – Так о чём рассказ? – Это Бунин, – начинает она. – Конкретно этот рассказ называется «Легкое дыхание». – Бунин, – легко выговариваю я. – Почему твоего отца не зовут Бунин? Это очень легко произносить. Бунин! – радуюсь. – Его не зовут «Бунин», – делает воздушные кавычки. – Потому что Бунин – это фамилия. – Но ты можешь называть папу Влад. Все друзья называют его так. – Вл… Влад! – получается. – Как-то грубо звучит… – морщусь. – Да, тебе с твоим девчачьим именем наверняка непривычно, – скрывает улыбку. Вот сучка! – Холи, чувствую, ты получишь сегодня по заднице! – улыбаюсь, смотрю на неё. – Нельзя! – качает головой. – Почему? – Мы в доме моего отца! – смотрит на меня, как на умственно отсталого. – И что? – свожу брови. – Я не могу у папы дома! Ни за что! – Что? У нас не будет секса сегодня? – совсем с ума сошла? Весь перелёт нашептывала мне на ухо всякие грязные фантазии. – И завтра, и послезавтра. И весь месяц. – Что? И что мне делать? Мастурбировать? – Нет! – запрещает. – Никакого секса. Даже с самим собой! – Ты ведь шутишь, да? – пронзительно смотрю на неё. – Даже не думала. Я не умею шутить, ты же знаешь, – втыкает взгляд в книгу. Не будем заниматься сексом весь месяц? Ну это мы ещё посмотрим! – Ладно, читай мне рассказ этого Бунина, – кладу голову ей на колени. – Шеннон, книга на русском, так что мне потребуется время на перевод, – сообщает она. – На русском? Ты знаешь русский? – удивляюсь. – Конечно! – хмыкает. – Никогда не слышал, чтобы ты разговаривала на русском. Скажи что-нибудь, – прошу. Холи что-то говорит. Быстро непонятно. – И что ты сказала? – Строка из песни, – отвечает она. – Ужасный язык, – убеждаюсь ещё раз. – Читай, я слушаю. – На кладбище, над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий. Апрель, дни серые; памятники кладбища, просторного, уездного, еще далеко видны сквозь голые деревья, и холодный ветер звенит и звенит фарфоровым венком у подножия креста. В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый фарфоровый медальон, а в медальоне – фотографический портрет гимназистки с радостными, поразительно живыми глазами. Это Оля Мещерская, – начинает она.

Отдаёт чем-то жутким… Но я не перебиваю. Люблю ужасы. И она переводит мне, читая с выражением и время от времени переходит на французский. И когда Холи начинает читать отрывок из дневника юной кокетки, я прислушиваюсь с двойным усердием.

– Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас же проснулась... Нынче я стала женщиной! Папа, мама и Толя, все уехали в город, я осталась одна. Я была так счастлива, что одна! Я утром гуляла в саду, в поле, была в лесу, мне казалось, что я одна во всем мире, и я думала, так хорошо, как никогда в жизни. Я и обедала одна, потом целый час играла, под музыку у меня было такое чувство, что я буду жить без конца и буду так счастлива, как никто. Потом заснула у папы в кабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя, сказала, что приехал Алексей Михайлович. Я ему очень обрадовалась, мне было так приятно принять его и занимать. Он приехал на паре своих вяток, очень красивых, и они все время стояли у крыльца, он остался, потому что был дождь, и ему хотелось, чтобы к вечеру просохло. Он жалел, что не застал папу, был очень оживлен и держал себя со мной кавалером, много шутил, что он давно влюблен в меня. Когда мы гуляли перед чаем по саду, была опять прелестная погода, солнце блестело через весь мокрый сад, хотя стало совсем холодно, и он вел меня под руку и говорил, что он Фауст с Маргаритой. Ему пятьдесят шесть лет, но он еще очень красив и всегда хорошо одет – мне не понравилось только, что он приехал в крылатке,- пахнет английским одеколоном, и глаза совсем молодые, черные, а борода изящно разделена на две длинные части и совершенно серебряная. За чаем мы сидели на стеклянной веранде, я почувствовала себя как будто нездоровой и прилегла на тахту, а он курил, потом пересел ко мне, стал опять говорить какие-то любезности, потом рассматривать и целовать мою руку. Я закрыла лицо шелковым платком, и он несколько раз поцеловал меня в губы через платок... Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая! Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!.. – Я рад, что малолетнюю шлюшку убили, – перебиваю её. – Ты слишком строг. Осталось совсем чуть-чуть. – Мне наплевать. Я больше не хочу слушать, – фыркаю. Поднимаюсь с её колен, опускаю голову на подушку, натягиваю одеяло до самого носа, закрываю глаза. Снова рассказ про малолетку и её старого любовника. Да что же не так с тобой, Лолита? – Сладкий, что с тобой? – она обнимает меня со спины. – Я устал и хочу спать, – бормочу. – Что я сделала не так? – не понимает. – Если у тебя есть ещё книжки про маленьких девочек, которые трахаются с пенсионерами, то валяй! Читай мне ещё! Мне это так нравится! – сарказм. – Шеннон, так совпало, я просто открыла эту страницу! – Я не хочу разговаривать. Я не хочу, чтобы ты оправдывалась. Я хочу спать. – Прости меня, – шепчет, целует за ухом. Пересиливаю себя, подавляю желание ответить на поцелуй, подарить ей такой же. Она прижимается грудью к моей спине, и я засыпаю. В Ирландии не принято чтобы в домах было слишком тепло, несмотря на холод снаружи. В прохладе засыпать гораздо легче, чем в постоянном Калифорнийском зное.