— С чего ты взял? Я даже марихуану не курю, — сказала я так же резко, отодвигая на середину стола пустую чашку, только сейчас заметив, что его кофе остался нетронутым. В пышной пенке просматривался силуэт сердца, которого раньше не было.

— Я немного психолог, — улыбнулся Лоран. — Слушал курсы в Кембридже. В человеке заложено депрессивное начало, это как две стороны монеты — радость неразрывна с депрессией. От предложенных обстоятельств зависит, что сегодня выпадет — орёл или решка. Ты заметила, что в работах Ив Сен-Лорана всегда присутствуют два начала, которые одновременно противостоят и дополняют друг друга? Красное и чёрное, безрассудство и практичность, элегантность и удобство… Как сама жизнь… Не находишь странным, что он создал образ счастливой женщины в чёрном? Не безутешной вдовы, как принято в нашей культуре, а покорительницы мужчин. Женщина в чёрной юбке с чёрным пуловером, в чёрных чулках, с фантастичными украшениями и… Мужчиной, который любит в ней всё это… И вот когда последнего составляющего чёрного туалета нет, у счастливой женщины начинается депрессия.

Он больше не буравил взглядом дверь, а смотрел прямо в мои глаза, словно гестаповец на допросе, только лампы не хватало, и мне стоило неимоверного труда выдержать его взгляд.

— Я не люблю чёрный цвет, — сказала я сухо. — Его вообще нет в моем гардеробе. — Я поднялась со стула. — Уже слишком поздно, а мне завтра на работу.

Я задержалась подле стола, ожидая, что француз, если уж не извинится, то хотя бы галантно поднимется, но Лоран остался сидеть, опустив глаза в своё вспенившееся кофейное сердце. «До свидания» я так и не услышала и удалилась, хлопнув дверью, словно то была пощёчина, которую я мечтала в тот момент дать психологу с британским дипломом. Я почти бежала по ночной улице, но он легко догнал меня на светофоре и схватил за руку цепкими пальцами, спрятанными в тонкую чёрную перчатку.

— Извини!

Сухость из голоса пропала. Мне даже показалось, что извинился он на французский манер. Узрев на табло светофора зелёного человечка, Лоран оттянул меня от дороги к стеклянной витрине магазина. Я решила молчать и просто смотрела на зелёное отражение неоновых витрин, играющее на белом напудренном лице.

— Ив Сен-Лоран считал, что женщина для обольщения должна прибегать к двум главным видам оружия — шарму и тайне. Шарм у тебя определённо есть, а вот тайны, от которых тяжело на сердце, лучше не хранить. Я не желал тебя обидеть. Я просто хочу помочь. От чистого сердца.

— Мне не нужна помощь, — отчеканила я, высвободив руку и сунув пальцы в карман куртки. — С моей личной жизнью всё нормально.

— Не пытайся обмануть меня, — без тени улыбки сказал Лоран. — Женщина, у которой есть мужчина, не бежит на свидание с первым встречным и не обижается на намёк на её несостоятельность.

— Мне казалось, что это не свидание, — принялась лгать я.

— А что тогда?

Я боялась ответом обидеть нового знакомого. Он верно расценил моё молчание и ответил сам.

— Я верю, что в этом мире существует что-то, кроме финансовой выгоды и животных потребностей. А ты веришь? Когда видишь человека, и что-то в тебе щёлкает.

— Хотела бы верить.

— Вот и проверь со мной. Мы случайно столкнулись на выставке Дега, но сегодня ты специально пришла ко мне, а я — к тебе, потому что десятым или даже двадцатым чувством мы поняли, что наши пути не просто так пересеклись. Мне приятно на тебя смотреть. И я не стану просить тебя озвучить причину, по которой ты не выкинула мою визитку. Быть может, ты ещё сама не знаешь ответа. Да он и не важен. В следующую субботу, если твоя тяга ко мне не ослабнет, приходи на концерт. В визитке написано, что я пианист. Играю в основном классику. Я пришлю тебе адрес. Это в горах Саратоги. И даже если тебе не понравится моё исполнение Шопена, то вино из их винодельни шикарное, красное, как платья Сен-Лорана. Красное как кровь.

Я вздрогнула от подобного сравнения. Мой воспалённый мозг не мог спокойно реагировать на любое упоминание еды Клифа. Быстро распрощавшись с Лораном, я побежала в толпе к машине, а в субботу вновь сидела напротив француза, и в этот раз красная жидкость в его бокале уменьшалась по ходу беседы. Пианист больше не лез мне в душу и лишь рассказывал всякие интересности из истории музыки, моды и прочих искусств, пока в один прекрасный момент…

Сработал будильник, выставленный на телефоне. Я легко поставила пустой бокал на стол и побежала расплачиваться за обед, чтобы не потерять и минуты, дожидаясь официантку. Мысль, что граф дю Сенг приготовил для меня нечто интересненькое, действовала отрезвляюще, и даже тест не показал бы сейчас в моей крови присутствие алкоголя.

Я спокойно припарковала маленький «Приус» рядом с «Порше». Ключи грузно упали в короткий подол сарафана, и я чуть приподнялась, чтобы взглянуть на своё отражение в зеркале заднего вида. Глаза не блестели, и щеки не горели румянцем — стало быть, я не переборщила с текилой и верно настроила кондиционер. Лоб тоже не блестел от пота, а вот шея под конским хвостом всё же взмокла, и пришлось промокнуть её бумажными платками. До трёх часов оставалась ровно одна минута, но даже на такое краткое мгновение я не желала продлевать свой тет-а-тет с графом.

Когда спасительные шестьдесят секунд всё же истекли, я прошла через гараж в дом и осторожно приоткрыла дверь, надеясь не столкнуться с парижанином лицом к лицу. Дом казался пустым, но телевизор работал на полную громкость. Я медленно двинулась в гостиную. На экране мелькали смутно-знакомые кадры, но я даже на секунду не напрягла память, чтобы вспомнить название фильма. Всё моё существо напряжённо искало графа. Я не решалась позвать его, потому что понимала, что он осведомлен о моём присутствии и по какой-то причине оттягивает своё появление.

В доме было порядка семидесяти градусов по Фаренгейту. Однако я дрожала так, будто долго простояла в супермаркете перед открытой дверцей холодильника. Ну появитесь вы уже наконец, Ваше Сиятельство, а то у меня подкосятся ноги, и я не сумею дойти до ванной комнаты, чтобы взять валерьянку. Пожалейте меня, ведь сердце уже принялось безумно стучать, а две панические атаки подряд ему не выдержать. Я почувствовала дурноту и ухватилась за спинку дивана. И только тогда сообразила, что нос щипало от хвойного аромата, но платка при мне не было. Я случайно опустила глаза, и чуть не вскрикнула: парижанин лежал на диване в позе мирно спящего человека. Неужели уснул перед телевизором? Невероятно!

Я продолжала стоять за диваном и смотреть на лицо вампира. Оно уже не казалось серым даже в сумраке зашторенного дома. Фиолетовые жилки, конечно, продолжали яркой сеточкой прорезать веки, но кляксы уже не растекались по бледным щекам. Не в силах оторвать от лица взгляда, я мысленно прорисовывала карандашом изгиб в меру крупного носа, прокладывала тени вокруг ноздрей и в уголках губ, делала растушёвку непослушной тёмной пряди, которая мягко лежала на щеке поверх коротких бакенбард, и осторожными линиями очерчивала морщины… Я опрометчиво дала графу тридцать. Скорее всего биологический возраст вампира приближался к сорока, потому как две глубокие борозды на лбу не расправились в безмятежности сна. Однако сейчас он казался намного симпатичнее и чем-то смутно напоминал благородные образы героев Отечественной войны двенадцатого года из галереи Русского Музея. Только не хватало румяных щёк. Я попыталась представить графа живым, разгорячённым после верховой прогулки в прохладном Булонском лесу, но вместо этого мне виделся обескровленный французский солдат, подстреленный в битве при Ватерлоо. Захотелось нагнуться к вампиру, убрать беспорядочные пряди и коснуться лба губами. Я почувствовала, как впилась в живот спинка дивана и успела отдёрнуть руку прежде, чем подушечки пальцев коснулись мёртвой кожи.

Я шумно выдохнула и на мгновение прикрыла глаза. Рука чесалась так, будто я действительно долго сжимала карандаш… Интересно, о чем думал граф, когда рисовал меня спящей? Хотелось ли ему прикоснуться ко мне не как к жертве? Удары сердца разрывали барабанные перепонки, я шумно выдохнула и прикрыла глаза. Надо взять себя в руки, но как же прекрасно вновь ощутить влечение к мужчине…