Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me
========== Глава 1 ==========
Когда я ела в последний раз? Трудно вспомнить. Впрочем, пока двигаются по клавишам пальцы, это не важно. Сегодня пошла тринадцатая ночь, как я пишу дневник. Пишу, потому что обещала написать… Обещала тому, кто его никогда не прочтёт.
Вы когда-нибудь замечали, как после продолжительной работы на компьютере леденеют пальцы? От них будто отливает кровь. Порой мне кажется, они синеют и местами даже покрываются белыми пятнами, словно их посыпали крупной средиземноморской солью. Нет?..
Тогда причина в неправильно преломляющемся свете ночника. Каждый вечер я обещаю себе не включать его и тут же дёргаю за цепочку. Та звякает о железный остов лампы, и белая спираль вспыхивает, постепенно разгораясь мутно-жёлтым, словно луна, и таким же мёртвым светом. И горит за моей спиной всю ночь… Горит, потому что я боюсь…
Боюсь темноты. Только не на манер ребёнка, которому кажется, лишь погаснет свет, из-под кровати тут же вылезут жуткие монстры и утащат в подполье, далеко от мамы и любимых игрушек… Мой страх иного рода, потому что никакие монстры мне не мерещатся — слишком много реальных было в моей прошлой жизни, чтобы пугаться нынешних ночных теней. Мне вообще ничего не мерещится — просто я вижу в темноте так же хорошо, как и днём. И чтобы обмануть свой мозг, я включаю свет… и пью.
На столе всегда стоят два бокала, будто я ожидаю кого-то, а он всё не приходит и не приходит. Хотя я никого не жду, потому как знаю, что никто всё равно не придёт, а если и придёт, ему не будут рады. Просто я вновь пытаюсь обмануть свой мозг, отпивая кроваво-красную жидкость то из одного, то из второго бокала, точно говорю на два голоса, чтобы убедить саму себя, что я не одинока…
Я одинока до боли в сердце, до рези в глазах, до окончательного отмирания подушечек пальцев. Я касаюсь чёрных блестящих клавиш, чтобы на серо-белом экране появились ничего не значащие, никому не нужные слова, которые никем и никогда не будут прочитаны… Слова, которые лучше произносить вслух. Только страх нарушить могильную тишину комнаты намного сильнее желания услышать во мраке человеческий голос, в котором хоть как-то, хоть интонационно-наиграно зазвучат мелодии фальшивых по своей природе чувств.
Когда пальцы замерзают настолько, что перестают двигаться, я поднимаюсь из кресла и подхожу к распахнутому окну, потому что вдруг мне становится нечем дышать. Горло сдавливает спазм, будто его сжимает железное кольцо чьих-то невидимых рук. Мне даже слышится хруст шейных позвонков. При этом я знаю, что шея просто-напросто затекла от долгого сидения за столом в вымучено-балетной позе с плотно сведёнными лопатками. Поворачиваю голову вправо-влево, поднимаю подбородок вверх-вниз, и кровь вновь начинает свободно циркулировать в измученном теле, неся спасительный кислород. Всматриваюсь в темноту, вдыхаю полной грудью ночной воздух, будто желаю насытиться им до того, как взойдёт солнце, и проснётся людской муравейник.
Я научилась смотреть в окно и не видеть огней большого города, которые многим заменяют звезды. Я вижу одну лишь луну — её невозможно спутать с огромным фонарём — и вспоминаю один и тот же отрывок из детской сказки, написанной великим французским лётчиком: «И когда ты утешишься (в конце концов всегда утешаешься), ты будешь рад, что знал меня когда-то. Ты всегда будешь мне другом. Тебе захочется посмеяться со мною. Иной раз ты вот так распахнёшь окно, и тебе будет приятно… И твои друзья станут удивляться, что ты смеёшься, глядя на небо. А ты им скажешь: „Да, да, я всегда смеюсь, глядя на звезды!“ И они подумают, что ты сошёл с ума. Вот какую злую шутку я с тобой сыграю».
Только вместо звёзд у меня луна. Кажется, я могу смотреть на неё часами, не жмурясь от слепящей неестественной яркости, не меркнущей даже в серо-туманном питерском небе. Теперь я знаю все её фазы, все кратеры, всю лунную магию… Я слизываю языком горько-солоноватую влагу, мерно струящуюся, подобно реке забвения, из слёзных каналов по моим впалым щекам прямо сюда, в уголки губ… Закрываю старую створку окна, деревянную, пропитанную вечностью, лишённую молниеносности пластика. С шумом задёргиваю тёмную портьеру, будто театральный занавес. Только фарс моей жизни на этом не заканчивается, хотя в зале давно не осталось ни одного зрителя, и у самого актёра больше нет сил играть свой бенефис…
Всю жизнь я старалась быть кем-то другим, и если актёр за прожитые чужие жизни получает бурные овации, то над моим фиаско никто не уронил и скупой слезы. Да что там слезы, никто даже не позлорадствовал. В который раз я задаюсь вопросом, как же так получилось, что когда мне наконец позволили быть самой собой, я побоялась ступить даже на подмостки, не говоря уже о том, чтобы выйти под софиты на авансцену?
Наверное, я испугалась собственного отражения в зеркале, не желая больше быть собой, потому что за десять лет совсем разучилась импровизировать. Я привыкла разыгрывать чужие сценарии и довольствоваться ролью «кушать подано». Хотя скорее всего правда немного иная: я ждала, что меня пригласят в новый спектакль на главную роль. Только никакого женского персонажа в выверенном столетиями сценарии не предусматривалось. Или же я просто-напросто провалила пробы…
Мне казалось, что, вернувшись в Питер, я смогу всё забыть. Однако помню всё до мельчайших, никому не нужных, подробностей, словно пишу синхронный текст прямо на месте съёмок очередного сюрреалистического кино не для всех. Говорят, надо выговориться. В моём случае — выписаться, и тебя отпустит. Есть древняя мудрость, гласящая, что прежде чем открыть дверь, надо закрыть предыдущую. Но, кажется, я захлопнула позади себя все двери, но впереди так и не появилось ни одной новой. Лишь это одно-единственное окно, шагнув в которое можно полностью раствориться в старом, грязном, забывшем о прежнем величии городе Петра. Городе, который утопил в своей нынешней серости всё то, что три века хранил для него гранит величественной Невы… Только зачем?
Порой смотришь на ночную Неву, особенно во время противного холодного скользкого летнего дождя, и видишь перед собой море. Однако чем дольше вглядываешься в мелкую рябь, тем больше понимаешь, что вода реки стоит, будто болото. Вот так же и я стою посреди толпы людей, захлёбываясь их отвратительными жизнями, и всё глубже и глубже погружаюсь в трясину безысходности. Опустошённая, мёртвая внутри, я не верю, что все утешаются. Я давно уже не верю ни в детские, ни во взрослые сказки… К сожалению, я вижу даже в темноте, которая должна дарить глазам отдых. Глазам и душе, душе и глазам…
Я возвращаюсь к мерцающему в темноте экрану, читаю последнее написанное предложение и понимаю, что пора ставить точку. Все дневники когда-нибудь да заканчиваются или от них случайно или нарочно теряется ключик, который черепаха твоей памяти никому ни за что не отдаст. Только мой почти что окостеневший палец застрял на клавише с маленькой точкой в левом нижнем углу и с открытым ротиком-птичкой в левом верхнем. И когда я всё же смогла отлепить его от чёрного пластика, на белом листе остались три точки. Ну что ж, продолжение следует… Маэстро, музыку!
Тишина отзывается лёгким посапывание. На кровати вальяжно развалился сибирский хаски и игриво смотрит на меня преданными волчьими глазами, призывно сияющими в темноте, подобно жёлтой мутной пушкинской луне. Бедный пёс по привычке теребит ухо и кусает бок, хотя я давно вывела с его шерсти всех блох. Я его понимаю — от гнетущих воспоминаний ещё не придумали лекарства. Бросаю взгляд на цифры часов вверху экрана — самое время отправиться на прогулку. Хаски тут же вскакивает и бесшумно идёт к двери. На нём нет ошейника, он ему не нужен, он не убежит от меня, потому что мы в ответе друг за друга…
Я живу только ради тебя, но сколько ещё отмотали тебе старухи-мойры — пять лет, чуть больше? Что ты так преданно смотришь мне в глаза? Ты найдёшь себе замену? Ты научишь другого пса любить меня так, как любишь ты? Я опускаюсь перед тобой на колени, целую в холодный мокрый нос, и ты не отскакиваешь, не дёргаешься, а с радостью принимаешь мой поцелуй. Дёргаюсь я и бегу обратно к столу, чтобы быстро набрать перед многоточием другую фразу из бессмертного произведения, только в этот раз на французском: «Вы красивые, но пустые. Ради вас не захочется умереть».
