Я выкрикивала этот вопрос мысленно, но достаточно громко, чтобы граф наконец остановился и начал говорить. Сколько можно пытать меня молчанием, которое бьёт намного сильнее подпалённых палок! Только граф продолжал идти вперёд, так стремительно, будто впереди его ждала какая-то цель, а ведь я точно помнила, что эта чёрная лента пустует на несколько простиравшихся перед нами миль. От темноты и тишины становилось жутко. Я совершенно не слышала звука босых ног вампира, тогда как шлёпанье моих сандалий напоминало нестройный барабанный бой. От затянувшегося молчания даже язык начало покалывать, и я задала, казалось, самый нейтральный на тот момент вопрос — про Лорана. К моему ужасу, на графа тот подействовал, как на спящего ушат холодной воды. Он тряхнул головой, как рассвирепевший конь, и лишь ускорил шаг. Поняв, что мне придётся его догонять, я сняла сандалии, не заботясь о том, что шершавый асфальт сотрёт вдобавок к пяткам ещё и стопы, и бросилась следом, мечтая нагнать его до поворота, потому что за ним он мог полностью исчезнуть из поля зрения и, о, ужас, из моей жизни.

На минуту я даже усомнилась в его реальности. Я призывала его весь вечер и, может, моё сознание сдалось и соткало его из темноты ночи, ещё и заставив говорить по-русски. Неужели я мечтала услышать из его уст родную речь? Родную, я уже не знала, какой язык считать родным… Даже мысли перестали казаться собственными. Я превратилась в прожектор, в который попеременно вставляли разные слайды, и вот сейчас, похоже, коробка оказалась пустой. И пустота не может дать ответ. Графа нет, он лишь плод моей фантазии, а фантазию не осязать. За миражом можно лишь гнаться, вот я и не могу поспеть следом… Остановиться и вернуться туда, откуда я, как безумная, бежала… Только не бегу ли я на месте. Где сейчас находится моё тело? Здесь, на пустынной дороге или там, у костра, отпустив на волю лишь мой дух. Как там пелось в песни Габриэля… От смерти не убежать, в какую бы сторону ты не бежал. Когда придёт твоё время, она найдёт тебя, и всё пойдёт не так, как ты планировал…

Я перестала бежать. Я остановилась. И белая фигура замерла, будто была привязана ко мне, словно тень. Я протянула графу руку, хотя и понимала, что это бесполезно. Слишком далёким он был, недосягаемым, едва различимым в ночной тьме даже моим острым зрением. И был ли он там вообще, на изгибе дороги? Я не хотела знать ответа, потому опустила руку, будто отпускала тень, и тень двинулась дальше, готовая исчезнуть навсегда. Навсегда… Я сорвалась с места и, казалось, сумела поставить новый рекорд стометровки, но вдруг остановилась, будто наткнулась на невидимую преграду. Между нами оставалось не больше пяти шагов, целых пять шагов! Только что меняла наша близость, если стена молчания продолжала отделять от меня настоящего графа или мой мираж. Но чем бы ни была эта бледная тень, я не смела поднять глаз на нагую фигуру, которая могла принадлежать графу, и вынужденно отыскивала сколы в идеально сохранившемся педикюре. Тень вновь поплыла вперёд, но теперь я измеряла дорогу лилипутскими шагами.

Я могла бы списать на быструю ходьбу сухость во рту, но обмануть себя было невозможно. Абсолютно равнодушно прижимавшаяся к торсу Клифа я теперь сгорала от одного лишь взгляда на широкие плечи графа — настоящие или выдуманные, какая разница… Куда подевалось моё ледяное спокойствие, которое Антуан дю Сенг тестировал коротким поцелуем на кухне? Неужто сгорело на индейском костре? Новый дон Антонио сразил меня стрелой вместе с койотом-Лораном. Только зачем, зная, что у меня не хватит ни сил, ни желания рассмеяться. Сердце предательски ныло, упав глубоко в живот, и я проклинала себя за то, что ушла от спасительного костра в ставшую ледяной августовскую ночь.

Граф остановился и обернулся так неожиданно, что я с размаху налетела на него и уткнулась носом в ледяную, но мягкую грудь, и он не отстранил меня, а лишь сильнее прижал к себе и даже коснулся подбородком моей макушки, и я вцепилась в него, поняв, что он реален.

— Анри давно вырос, и моё слово перестало иметь вес, да никогда и не имело…

Я не сразу сообразила, что граф вновь говорит со мной по-английски. Быть может, я просто придумала себе русский, потому что часть нашего пути действительно приснилась мне. Но я не желала анализировать ситуацию, я хотела лишь вдыхать горечь костра, спрятавшуюся в растрёпанных волосах графа. Они не были убраны за уши и уложены гелем, потому свободно касались моих горящих щёк таким нежным, живым прикосновением, будто кончик беличьей кисточки. Знать бы ещё, что за узор он нарисует на моём лице, ведь так тяжело который день носить боевую раскраску. Она давно должна была потечь от пролитых мной слёз, обезобразив меня и без всякой красной краски. У меня не осталось сил, я не хочу возвращаться к костру и видеть Клифа. Позвольте мне не возвращаться…

Я не была уверена в том, что произношу просьбу вслух, но знала, что граф её слышит и чувствует по ледяным струям, стекающим по его груди. Я плакала по-мужски, молча, понимая, что слёз у меня предостаточно, а выть койотом не получится. Граф не отстранял меня, но я и не чувствовала его рук, только подбородок всё сильнее и сильнее врезался мне в макушку. Теперь мимо моих ушей проносилась французская речь, но я не понимала её смысла, она звучала колыбельной, заставив закрыть глаза и заскользить по скользкому от моих слёз телу вампира вниз. Я сильнее стиснула за его спиной руки, пытаясь удержаться на ногах и не упасть перед графом на колени, хотя это было то, что требовали моё уставшее и измученное тело и дух.

— Анри был и остаётся сыном Эстель и Рене, — вдруг всплыли из потока французской речи чёткие слова графа: — Я украл лишь тело, не получив и частицы его души.

Я чувствовала на волосах шевеление его губ и боялась вздохнуть. То ли я прекратила своё падение, то ли он наклонялся вместе со мной.

— Порой мне кажется, что ему было бы лучше задохнуться в своём гробике. Я спасал его для себя, не задумываясь и на минуту о том, что уродую ему жизнь. Он доверился Габриэлю, и я сделал всё, что от меня требовалось, а теперь отошёл в сторону, меня больше не существует для него. Не знаю, зачем Габриэль заставил нас исполнить этот дурацкий ритуал, который не имел к излечению Лорана никакого отношения, но ради сына Эстель я готов был стать посмешищем. Только отчего ты не смеялась со всеми, отчего ты плакала?

Граф сжал мои щеки с такой силой, что мог спокойно свернуть челюсть. Какого ответа он ждал? Нос заложило от соплей, и я не могла разлепить губы даже для вздоха.

— Ты должна была смеяться. Я просил тебя смеяться. Отчего ты веришь в реальность нереального и не видишь правды прямо перед своим носом?!

Я глядела ему в лицо, на нем не осталось никакой краски, оно вновь обрело французскую отрешённость, и я даже мысленно прорисовала на его плечах пиджак и вдруг чётко увидела его таким, каким он впервые вошёл ко мне на кухню. Я зажмурилась, пытаясь отогнать мираж, такой яркий, такой предательски манящий.

— Почему ты не видишь очевидное? — продолжал пытать меня граф, не позволяя разжать губ.

Я не могла ответить даже мысленно. Я уже не знала, что правда, а что ложь, кто стоит передо мной — непонятно откуда появившийся Дон Антонио в набедренной повязке из заячьей шкуры или холеный француз, небрежно наигрывающий на рояле популярную мелодию? Я даже не знала, на каком языке он говорит со мной и говорит ли вообще.

— Впрочем, я сам, как художник, до безобразия приземлён и никогда не пойму, как из смеси зелёного с красным можно получить белый… Быть может, абсентовую зелень просто вытравит боль. Это ведь больно, верно?

Я кивнула. Граф ослабил хватку, но я оставалась не в силах произнести своим пересохшим ртом и звука. Зачем он заставил меня вспомнить жуткую боль от ожога соком ядовитого дуба, когда кажется, что кожу раздирают наждачной бумагой — тогда я сразу же научилась в калифорнийских парках не сходить с протоптанных троп. Тропа! Где моя тропа? Просто покажите мне её, но граф уже не смотрел на меня, руки его упали вдоль тела, и я, не готовая к свободе, завалилась назад, как кукла-неваляшка и вновь ударилась макушкой в ледяную грудь.