Плотное кольцо вокруг Габриэля поредело. Все разбрелись по парковке, продолжая издавать душераздирающие вопли. В общем гаме не слышалось мужского баса — наверное, мужчины молчали. Дети плакали. Совсем малышей матери усадили на колени, но вместо того, чтобы успокоить, продолжили орать прямо над их бедными головами. Я была рада предупреждению Моники, иначе бы, как в кино, бросилась прочь, подумав, что все обезумили. Хотя, куда бежать — единственный выход из парка — стоянка. Вниз к ручью ведут две длинные лестницы, и парк как бы находится в продолговатом каноэ.
Ноги уже начали ныть, но я боялась сменить позу. Поддавшись общему настрою, я сама невольно всхлипывала в голос. Или нос вновь наполнился океанской водой, от которой невозможно было избавиться. Вдруг все смолкли, будто выключили звук. Я вновь увидела Габриэля. Одинокий он стоял в стороне от костра. С поднятой рукой. И говорил громко, но ровно.
— Когда пришло время умереть…
Я вздрогнула. Моника подошла так незаметно, что её голос полился будто из ниоткуда.
— Когда пришло время умереть, — продолжила она монотонно, будто и не заметила моего испуга, — я нашёл место, где умереть. Велико же было моё удивление, когда всё пошло не так, как я думал. Всё шло не так. Милый дом, мне было грустно тебя покидать. И я пытался избегнуть смерти, посылая мой дух в далёкие края на север, юг, восток и запад. Но ничего не нашёл. Спасения от смерти нет.
Моника замолчала и, подтянув колени к груди, поёжилась. Ночь выдалась достаточно прохладной, и руки девушки покрылись мурашками.
— Что это? — спросила я, когда она оторвала взгляд от фигуры деда и взглянула на меня.
— Песня духа! А зачем и почему, не спрашивай. Дед говорит её, потому что так принято. Возможно её смысл немного другой. Я не знаю их языка. Даже между собой они говорят по-испански, только старомодно. Но так дед пересказал мне эту песню в детстве. Они прощаются со всеми умершими за год. Траур завершён. Можно веселиться. Он это как раз сейчас, должно быть, и говорит. Теперь дети будут играть, а мы готовить еду.
— А…
— Мужчины пойдут в баню, — опередила вопрос Моника, — поэтому нам надо убраться от ручья раньше, чем они начнут в него прыгать.
— Там же мелко!
— Ничего не поделаешь. Традиция! — расхохоталась Моника.
— Но мёртвые не потеют.
— Да как сказать, — вновь тихо рассмеялась Моника. — Белые становятся краснокожими. Хотя белые у нас редкие гости. Да, впрочем, они там больше для разговоров собираются, — сказала и махнула рукой.
— А мне что делать?
— Пока сиди здесь. Каталина не давала иных распоряжений.
Поправив на малыше одеяло, я проводила взглядом Монику и принялась разглядывать костёр. Мужчины собрались в одном конце площадки и держали на спине откуда-то взявшиеся палки — явно для разведения огня. И через мгновение начали спускаться по дальней лестнице, раскачиваясь в такт напеваемой односложной песенке. Старые женщины остались с детьми. Малыши заливались смехом, собравшись в кружок, и явно во что-то играли. Старшие где-то раздобыли палки и принялись метать их в небольшое кольцо, которое катали друг от друга вдоль парковки. Чья-то палка даже умудрялась пролететь кольцо насквозь, другие летали мимо или же падали на землю, поддев кольцо. Кто-то заплакал, получив палкой по ногам — все бегали, крутились, стараясь поймать кольцо, позабыв о всякой безопасности. Старухи не жалели побитых, будто вовсе и не замечали детских слёз. Женщины помоложе прошли мимо меня к ручью. В толпе у костра я не заметила традиционной одежды. Однако сейчас почти все мёртвые обнажились по пояс, а от талии до колен у них спускалась свитая из тростника юбка. Живые почти все оставались в одежде, и Каталина тоже не сняла рубище.
— Пойдём с нами.
Она осторожно приподняла ребёнка, и я с трудом встала. Из-за затёкших ног ступеньки показались нескончаемые. Наконец мы остановились подле расстеленных на земле тростниковых циновок, на которых сопели другие малыши. Я огляделась в поисках Моники. Она подкрутила джинсы и стояла подле воды, что-то вытаскивая на берег. Неужели рыбу! Но нет, это были какие-то кирпичи.
— Возьми корзинку.
Я машинально приняла из рук Каталины плоскую круглую корзину, в которой лежали три толстые тёмные кисти. Я помнила, что их делали из волокон какой-то луковицы, из-за чего они напоминают помазки для бритья.
— Ступай к Монике. Она объяснит, что делать.
Я осторожно раздвинула ветки и стала спускаться по камням на полусогнутых ногах к Монике, которая уже разложила вдоль воды тёмные кирпичики.
— Клади один на колени и смахивай песок, — бросила Моника, лишь мельком взглянув на меня.
Подле неё стояла девочка лет тринадцати, но дочь Каталины не посчитала нужным представить нас друг другу.
— Это и есть хлеб из желудей?
Моника кивнула, и я с трудом проглотила подкатившую к горлу жёлчь. Кисть с трудом смахивала с плотной подсохшей массы песок и явно не могла убрать его до последней песчинки.
— Это мы можем не есть, — поймала мой брезгливый взгляд Моника. — Но кашу тебе придётся съесть, чтобы не обидеть мою мать. Мы сейчас пойдём её варить.
— Мне казалось, что хлеб пекут в земляных печах…
— Некоторые пекут, а некоторые едят сырым. Впрочем, за столько веков индейцы не выродились. Они вообще говорят, что раньше жёлуди не горчили, это испанцы во всём виноваты. Выделяя яд, деревья, типа, защищаются от животных, чтобы те их не ели. Они же не понимают, что от двуногих так не отделаться. Когда испанцы принялись вырубать леса на древесину, жёлуди стали горькими, и теперь их надо вымачивать. Ты в праве не верить, как и я не верю…
— А что говорит Габриэль?
Моника усмехнулась и перестала отряхивать хлеб.
— Говорит, что жёлуди всегда горчили. Деду не так много лет. Он родился в семнадцатом веке. Когда испанцы пришли сюда, ему было семьдесят, наверное. Но с учётом, что прожил он человеком сто пятьдесят лет, мог и забыть… Кукурузные лепёшки, которыми его кормили монахи, он любит больше, как впрочем и овсянку. Но традиции, чёрт их дери…
— Так он тот самый старик Габриэль, о котором пишут в книгах? Тот, что пережил всех своих детей?
Моника кивнула, наслаждаясь моим удивлением. Как же я сразу не догадалась, когда узнала от Клифа имя индейца! Так может он и не мёртвый вовсе… Но это уже походило на сказку, в которой всё же что-то могло оказаться правдой. Только правда сейчас топила баню, а в моих руках лежала оставленная на сутки в песчаной ямке желудёвая мука.
— Да не смотри на неё так. Ну какая тебе разница, что мёртвые будут есть?
— Мёртвые? Они едят?
— Едят!
Моника вновь весело пожала плечами, бросила в корзину шесть хлебцев и стала ловко взбираться по камням обратно на площадку. Я осталась с молчавшей всё время девочкой, но не собиралась заводить никаких разговоров, понимая, что от её ответов толку не будет. До ручья уже долетал запах костра, но через деревья я не сумела разглядеть, где индейцы вырыли яму для бани. И как они собираются до утра её зарыть?
— А скрывать ничего не будут, — ответила вернувшаяся Моника на вопрос, который, как оказалось, я задала вслух. Я вздрогнула, испугавшись такой рассеянности. — Они её по заказу парка построили пару лет назад. И вообще всё здесь официально, они парк на два дня сняли.
— На два дня?
— Ну да, — вновь передёрнула плечами Моника. — Они спать в бане будут и только завтра ночью разбредутся по домам.
— Все будут спать?
— По идее только мужчины, но тут уж они сделают исключение для таких же, как они, женщин. А живые уберутся восвояси. Мать велела забрать тебя к нам.
Я выдохнула. Значит, сегодня ночью мне нечего опасаться. Да и Клиф сказал чётко — после поминальной церемонии. Но зачем тогда меня притащили сюда? Или мне посвятят завтрашнюю ночь? Ночь понедельника. Потому и оставляют под бдительным надзором Моники?
Незаметно я справилась ещё с тремя хлебами и поспешила отнести их Каталине. На камне подле неё расположились мёртвые женщины. Все они были достаточно миловидны и одинаковы: небольшие носы, хорошо очертанные немного выдающиеся вперёд губы, глубоко сидящие большие тёмные глаза с арками чёрных бровей. Коротко подстриженная чёлка оставляла лоб полностью открытым. Длинные серьги, как были у меня, спускались ниже плеч, и бусы несколькими рядами украшали нагую грудь. И снова краска, красная с чёрными полосами. Они держали между ног каменные ступы и растирали жёлуди, которые чистили для них мексиканские девочки. Некоторые отдалённо напоминали прирождённых калифорниек — наверное, успели перенять манеры и мимику приёмных матерей. Женщины о чём-то тихо переговаривались и громко смеялись, но их обрывочные испанские фразы, перемешанные с индейскими словами, продолжали оставаться для меня загадкой. Я понимала лишь «положи сюда» да «возьми оттуда», обращённые лично ко мне. Но вдруг услышала за спиной отличный английский Каталины и вздрогнула:
