— Телевидение сделало нас нацией, — голос звучал на уровне моей головы; должно быть, Клиф присел за диваном. — Мы всей страной рыдали перед телевизором, глядя, как трёхлетний сын Кеннеди отдаёт отцу на похоронах последнюю честь. Они превратили нас в нацию, твою мать, спокойно посылающую детей помирать в страну, которую никто не мог указать на карте. Нам, привыкшим быть для родителей всем, правительство предлагало сдохнуть в джунглях Вьетнама ради великой идеи, которую для нас даже не могли нормально озвучить. Или же мы не хотели её слышать, потому что не желали умирать ни за какую идею.

Клиф замолчал на секунду.

— Be the first one on your block to have your boy come home in a box. (Стань первым среди своих соседей, получившим сына в ящике (англ.)

Он явно напел чужую строчку. Авторство я не стала выяснять, чтобы не провоцировать новых излияний, смысла которых я пока не могла уловить. Это не был известный мне Клиф, это был совершенно новый пугающий герой, которым заменили без ведома зрителя полюбившегося персонажа. Да, чёрт побери, я когда-то любила Клифа, и может эта самая любовь делала меня слепой, а теперь, когда граф сорвал с моих глаз пелену, я оказалась лицом к лицу с неизвестным мне человеком. Именно человеком.

— За полвека ничего не изменилось, — Клиф продолжать дышать мне в ухо, и ледяное дыхание заставляло меня содрогаться до самых пяток. — Помнишь эти надписи на дорогах, где у каждого «стоп-знака» подписывали имя вашего президента? Но разве Буш остановился? И разве его преемник остановился? Нация встаёт на дыбы? Или же продолжает покорно хавать «белый хлеб»?

— А что ты предлагаешь? — спросила я осторожно, надеясь не соскользнуть с кочки в топкое болото пугающей дискуссии, скрытый смысл которой не замочил мне ещё даже ноги. — Люди выходили с плакатами…

— Люди всегда выходят с плакатами, думая, что кто-то будет их читать… Но плакаты обычно заканчиваются баррикадами, которые разбирает полиция.

— И ты был тогда в Беркли? — пыталась я хоть чуть-чуть вникнуть в суть слов вампира, которого не могла интересовать нынешняя политическая ситуация в стране.

— Я никогда не ходил с плакатами и уж точно не симпатизировал радикалам.

Наконец-то Клиф отошёл от дивана, но через мгновение уже сидел рядом, держа перед моим носом сладкую датскую булку.

— В шестьдесят пятом я уже не учился в Беркли. Я ведь говорил, что бросил университет. Мне понадобились деньги и пришлось работать целыми днями, потому что ночами мы играли. Если Брэдбери получил образование в библиотеке, то я — на эстраде, ночь за ночью выжимая из гитары все звуки до последнего. А борьбу с системой я всегда считал бесполезной. Надо бороться лишь с тем, что ты можешь победить. Например, с голодом. Ешь!

Я вырвала у него из рук булку и забила ей рот, чтобы не изрыгнуть свою догадку — отлично, он пытается отговорить меня от борьбы, он уже не верит в то, что я с ним за одно. Что ж, глупо было надеяться, что он поверит в мою покорную влюблённость. Однако коль ты отговариваешь меня от борьбы, значит допускаешь возможность моей победы. Выходит, у меня есть шанс, на который открыто намекал граф и даже Лоран. Тогда мне просто надо выдержать твой натиск.

— Ты хоть жуй, чего давиться! Я заварю тебе чай.

Я кивнула, надеясь, что он тут же покинет диван и хоть на мгновение даст мне возможность собрать воедино разрозненные мысли, но он продолжал сидеть, словно лишь на мгновение отвлёкся от важного монолога.

— Я всегда был против крови…

Я была рада, что не прожевала булку, потому не могла рассмеяться с набитым ртом. Сейчас бы смех не помог, а только сгустил над моей головой и так уже точно грозовые тучи.

— А противостояние системе не может быть бескровным, — продолжал вампир, глядя в чёрный квадрат телевизора, будто тот показывал ему кадры из старого кино, под названием «Жизнь Клифа». — Индейцев согнали из резерваций в города, потому что системе понадобилась дешёвая рабочая сила… Даже испанские миссионеры не были такими жестокими. Но правительству мало было дешёвой силы, им нужна была рабская — они арестовывали мужчин на улице, чтобы бросить в тюрьму и подключить к общественно-полезным работам. Индейцы перестали обращать на аресты внимания, для них стало нормой раз в месяц пахать в тюрьме. И даже тогда, когда полицейские избивали их женщин и детей, они не взяли в руки оружие. За два века они так и не поняли, что белые люди — это звери, а не Gente de razón. Не разумные люди, а звери без какого-либо разума. Что мог безоружный индейский патруль сделать против дубинки копа?

— Ты называешь это трусостью? — спросила я, справившись с булкой и отметив, что прежняя воинственность во взгляде Клифа исчезла. Он вновь стал пустым и блестящим, как у плюшевого мишки.

— Я называю это разумностью, как уже сказал тебе. Сколько бы их не заставляли забыть свои корни, они их помнили, они жили в своём прежнем мире. И даже в этом были выше нас, потому что у нас и так не было прошлого, так правительство не давало и будущего. Но мы хотя бы поняли, что если нельзя изменить мир вокруг себя, можно изменить внутри, отыскать свою собственную нирвану.

— Сбежать от проблем, другими словами?

— Да всю жизнь все от них бегут, и лишь сумасшедшие пытаются их решать. А твоё поколение вовсе лениво. Вы сбежали в виртуальную реальность, созданную другими. У нас же у каждого она была своей. В том и была её ценность, и мы делились её частичкой, кто как мог: стихами, книгами, песнями, музыкой, рисунками… Другие желали взрывать бомбы, мы же взрывали мозг себе и окружающим. И мы любили, и это было главным. А как только ты пускаешь кровь себе подобному, ты перестаёшь его любить… И тогда назад ходу нет.

Я сжала липкими руками обивку дивана, чтобы удержаться от нового приступа гомерического смеха. Каждое слово вампира взвешено, но разобраться для чего он подвешивает мой мозг за очередную зацепку, я не могла. Зато почувствовала новый поток солёной воды, сильнее прежнего. Да и тело неприятно саднило от оставшегося на коже песка.

— Я хочу в душ, — прикрывая рукой и нос, и рот, промычала я, вскочив с дивана.

— Конечно.

Клиф взял меня под локоть такой же ледяной, как и прежде, рукой. Его выверенные движения дарили пугающее и непонятное спокойствие, поддаться которому было опасно.

— Позволь мне самой.

Из последних сил я вырвала руку и опередила вампира на пару ступенек лестницы.

— Конечно, — пустым голосом отозвался за моей спиной Клиф.

Горячая вода согрела тело и остудила голову. Ярость Клифа могла оказаться показушной. Он разыграл эту сцену, чтобы привести меня в трепет, вывести из мёртвого безразличия, в котором обвинил меня Лоран. Вампир способен играть лишь на любви и страхе, и если первое вызвать ко мне у него никогда не получалось, то второго было предостаточно. Но если я хоть немного могла контролировать страх в мыслях, то тело предавало меня дрожью. Или же помогало — быть может, приняв мою дрожь за зов тела, он прекратит психологическую атаку, последствия которой могут оказаться намного страшнее пустой физической близости. Однако Клиф, растирающий меня большим махровым полотенцем, больше напоминал заботливого родителя, чем трепетного любовника. На его лице не дрогнул ни один мускул, когда он уложил меня в собственную кровать и прикрыл пледом. Ноги не слушались меня, и не вынь Клиф меня из душа, я бы приняла горизонтальное положение прямо в ванне. Голова гудела, веки тяжелели, но вампир не думал давать мне покоя.

— Я сейчас напою тебя чаем.

Можно было бы принять это его желание за заботу, если бы я не понимала, что Клиф пытается вырвать из этого дня всё, что только можно, чтобы вложить в мою просьбу к Габриэлю свои слова. Я окинула взглядом комнату, ища за что зацепиться взглядом — пустота. Лоран был прав: в этом доме нет ничего от прежнего Клифа. Но и в нынешнем Клифе не осталось ничего от того, которого я знала.

— Он уже не горячий!

Глаза не могли меня обмануть, вампир действительно отхлебнул из чашки прежде, чем протянуть её мне. В лицо пахнуло мятой, и сквозь лёгкую струйку дыма я сумела сделать глоток. Должно быть, Клиф всё же не очень различает тёплое и горячее, пусть и способен пить воду или… Я отвела в сторону чашку, чуть не опрокинув на себя кипяток. Быть может, это я уже не могла отличить чай от крови. Быть может, он пичкает меня вампирским наркотиком, чтобы погрузить в свою собственную нирвану.