— А что бояться-то? С поста снимут? С удовольствием! Сыт по горло! Только обидно: едва-едва начали поправлять дела, и ежели снова — старое, народ охла­деет, запал выйдет.

— И вот еще. Как-то просила тебя, но наверняка забыл. Михеевы. Помоги старикам. У них крыша худая, сейчас жара — ничего, а как дожди польют. Тося Кардакова приходила, сказывала, старик совсем плох, еле ходит...

— Еле ходит! — желчно перебил Иван Емельянович.— Зато пишет здорово! Мне нонче Маргарита сказала, секретарша Ташкина, это он в народный контроль просигналил насчет птичника, старик Михеев. А ты — крышу...

— Он? Василий Евлампович? — удивилась Татьяна Сидоровна.

— Ну.

— Не выдержал, значит. Ой, Ваня, чего ты злой такой? Не люблю, когда злишься. Даже с лица сходишь, как хорь какой, делаешься. Не бери в сердце, Ваня, прошу тебя. Себя загонишь и меня — туда же. Прошу, Ванечка...

— Ну ладно, пожалуй, поеду. Ты тут не нарушай. Что Любовь Ивановна велит — делай. А то я за тебя возьмусь...

— Ты вот с Ташкиным видишься, скажи как-нибудь про порядки тут в боль­нице. Погляди, на каких простынях люди лежат, в каких халатах ходят, а белье — вообще стыдоба! Я с главным врачом говорила, а та: «Средств нет, облздрав не выделяет...» Поговори, пусть поможет.

— Ладно, поговорю.

— Ой, Ванечка, осточертело мне тут! Просто силушек никаких нету. Взял бы меня домой. Зорька, поди, недоена, непоена?

— Доена и поена. Бабка крутится, Катя помогает, Олег. Ты давай лечись как следует, чтоб больше сюда ни ногой. А то — выговор! Ну, поправляйся, Танюша. Пока!

— Заглядывай хоть изредка, Ваня...

5

Если бы не машина, Николай ничего бы не успевал. Машина здорово выруча­ла, приходилось делать немалые концы: с утра отвезти Вадима и Олега на полигон, потом — к матери в больницу, вечером — доставить Вадима и Олега в деревню, захватить Катю и снова — на полигон, теперь уже до глубокой ночи, а то и до утра. Днем надо было помочь бабке по хозяйству, задать корм и пойло корове и поросенку, натаскать дров, воды, привести в порядок данные экспери­ментов. За эти три недели Николай осунулся и еще больше почернел, на смуглом лице ярко горели пронзительно-синие, как у отца, глаза; белозубая улыбка, черные вьющиеся волосы, крепко сложенная фигура, сильные руки с широкими мужицкими ладонями и сбитыми от работы пальцами — все в нем говорило о силе, ловкости, полноте жизни. Теперь бабкино прозвище «жиган» подходило в самый раз. И правда, было в нем что-то цыганское, ухарское, залихватское — сатиновая рубаха синего цвета, потертые джинсы, плотно облегающие мускули­стые ноги, сандалии с дырочками.

За весь июнь дожди прошли всего дважды, и то без гроз, без ветра — не дождь, а дождичек. Июль вступил засушливым зноем, безветрием, ползучими палами в окрестных лесах. Дождевальные установки работали круглые сутки, а травы все равно были какие-то вялые, пожухлые. В северных и западных районах области лили дожди, не знали, куда от них деваться, а тут, возле искус­ственного моря,— сушь.

Николаю надоело цапаться с Пролыгиным, и он приловчился втихаря после захода солнца вырубать на подстанции дождевальные установки — тогда энер­гии хватало на разгон «самовара» до максимального режима. Никто не загляды­вал вечером на поля, а рано утром, когда ехал с ночной смены, Николай включал дождевалки, и пока этот номер сходил с рук.

Николай торопился закончить испытания до того, как строители по-настоя­щему сдадут птичник,— тогда с энергией будет совсем швах, потому что птичник комбинированный, в нем предполагалось и содержать куриц-несушек, и выво­дить птенцов в инкубаторах, значит, энергия пойдет и на механизацию, и на освещение, и на обогрев.

С отцом, слава богу, стычек больше не было, да, правда, и виделись они мельком и то не каждый день. У отца варились свои крутые и срочные дела — с раннего утра звонил телефон, отец лаялся то с одним начальником, то с другим, то с третьим, частенько уезжал на рассвете, не завтракая, а обедал ли и где — никто не знал. Приезжал затемно, сам темный и пыльный, как степной ковыль,— и качался, как ковыль, от усталости.

В этот раз, заехав за Катей, Николай не застал ее, как обычно, на лавочке. Было уже поздно, в окнах горел свет. Николай зашел в дом. Георгий Сергеевич сидел у печки — босоногий, в нательной рубахе, весь какой-то светлый, явно после бани. Катя, торопливо поздоровавшись, метнулась в комнату собираться. На столе дымилась тарелка, налитая щедро, до ободков, в мисках — ломти хлеба, огородная зелень, банка сметаны — обычный сельский натюрморт.

— Садись, Коля, поешь,— пригласил Георгий Сергеевич, поднимаясь и по­жимая Николаю руку.— А то Катюша расстаралась, на пятерых.

— Спасибо, Георгий Сергеевич, только что от стола,— слукавил Николай, хотя ужинал уже часа два назад. Ему не терпелось махануть вместе с Катей на полигон, не терпелось так, что аж палило в груди между ребер.

— Ну как твой «самовар»? — вежливо поинтересовался Георгий Серге­евич.— Не всех еще лягушек потравили?

— Что вы! Лягушки народ живучий, им хоть бы хны.

— А чего ж бабки всполошились? Чуть ли не молебен, я слышал, собираются служить. Попа хотят позвать, деньги собирают. Нынче и поп за так не ходит. Как-то, помню, забрели в церковь, глядим — ценник. Литургия — четвертной, отпевание у гроба — два червонца, крещение — пятнадцать, венчание — чер­вонец. Самое дешевое — повенчаться. Умереть дороже всего. Сколько же ба­тюшка сдерет за крещение твоего «самовара»? Думаю, пять червонцев, как минимум.

— Да, не меньше. С выездом — раз, а во-вторых — физика! Из физики беса гнать куда дороже, чем из людей.

Георгий Сергеевич рассмеялся, похлопал Николая по плечу.

— Физика, физика, м-да...— Глянув краем глаза на дверь, за которой скрылась Катя, Георгий Сергеевич сказал, понизив голос: — Скажи мне, Коля, только честно! У тебя с Катей что, серьезно? Или так...

Николай от растерянности как-то глупо разулыбался и неопределенно пожал плечами.— Ясно,— вздохнул Георгий Сергеевич, и лицо его стало печальным.— Если Катя полюбит, то тут что же, тут ничего не поделаешь, человечек она основатель­ный. Пусть будет счастлива. Но, Коля, прошу тебя, очень прошу... Не сманивай ее в город. Она у меня одна, понимаешь?

Николай кивнул. Георгий Сергеевич крепко стиснул его локоть, прикрякнув, отвернулся, вышел на крыльцо, спустился в огород. Словно почувствовав не­ладное, выскочила Катя — глазищи тревожные, с болью.

— Что произошло, Коля? А где папа? О чем вы с ним говорили?

— О тебе...

— Да-а? Обо мне? И что же?

— Потом скажу.

— Не-ет, давай сейчас. Говори!

Николай обнял ее, заглянул в глаза. Господи! И за что ему такое счастье! Как мог он столько лет жить и не знать, что есть на свете этот маленький чудный человечек, этот светлячок, ласковая букашка, без которой он уже и не мыслил своей дальнейшей жизни... У него даже перехватило дыхание от нежности и люб­ви к Кате. Они стояли, молча глядя друг другу в глаза, не в силах оторваться, отвести взгляд. На крыльце предупредительно покашлял Георгий Сергеевич.

— Ну, мы поехали,— сказала Катя, когда Георгий Сергеевич вошел в дом.— Ужин и завтрак тебе есть, пожалуйста, папочка, не забывай завтракать, а то ты вечно впроголодь. Прошу тебя!

— Хорошо, хорошо, будет сделано,— как-то виновато пообещал Георгий Сергеевич.

Катя поцеловала его и уже от крыльца помахала рукой:

— Пока!

Георгий Сергеевич стоял с вымученной улыбкой, глаза у него были скорбные, как у большой доброй собаки.

6

У часовенки было пусто — Вадим и Олег, как и договаривались вчера, после обеда ушли в деревню пешком, была пятница — банный день, и ребята решили как следует попариться, смыть недельную грязь. Николай протопил баньку с раннего утра, но помыться удалось только перед ужином — камни хорошо держали тепло, да и бак был велик, водичка поспела в самый раз.