В следственном отделе Главного управления полиции Будапешта первым вопросом, заданным Верещагину, был этот:

— Что вы любите больше — чай или кофе?

Верещагин невольно усмехнулся. Начальник отдела, рекомендовавший обязательно отведать львовский кофе, серебряный самовар, так и не использованный по прямому назначению, ароматный чай, без толку остывающий в кузнецовском фарфоре ленинградского коллекционера… Похоже, следствие проходило под знаком сих добрых тонизирующих напитков, и вот на заключительном этапе предложен выбор.

— Кофе!

Старший лейтенант полиции доктор Йожеф Этвеш — он встречал Верещагина на вокзале, с первых же минут напомнив ему Карлсона, который живет на крыше, почему-то обрадовался:

— Сразу видно знающего человека! Жужика, мой коллега из Ленинграда предпочитает кофе, так уж ты постарайся. Пусть кофе будет крепким, как твоя любовь ко мне… Но если ты полюбишь гостя, я не буду ревновать. Ну, как я владею русским, Сергей?

— Отлично. И кофе тоже отменный, — похвалил Верещагин, отпивая по глотку из маленькой чашечки.

— Да. Жужа мастерица. Рекомендую — сержант полиции, стенографистка и переводчица. Печатает, конечно, тоже. Таким образом, у меня нет проблем с оформлением бумаг, что, знаю, у ваших следователей занимает много времени.

— Да, Йожеф, ты хорошо устроился, — откровенно позавидовал Верещагин. — Заодно объясни, когда успел защитить докторскую диссертацию?

Этвеш опять улыбнулся:

— У нас звание доктора получает каждый, кто закончил университет… Жужика, ты готова? Губы можешь не красить. Только не забудь служебные блокноты. Подозреваю, этот парень скользкий, как угорь…

— Сейчас поглядим, — сказал Верещагин, допивая кофе. Он отказался от сахара, и пока «Жигули» Этвеша мчались по городу, ощущал на губах едва уловимую горчинку…

Такой же привкус оставил и весь суматошный день, однако не кофе был тому причиной. Неудача горчит сильнее кофейных зерен, а обыск на квартире Крутова не принес ожидаемого Верещагиным результата. Хотя и бесполезным не оказался. Обнаруженные записи свидетельствовали о немалом размахе операций по купле-продаже, а полтора десятка икон, упакованных в картонки из-под стирального порошка, заставили Этвеша даже присвистнуть:

— Ого, да тут святых на целый костел!

Шандор Крутов скромно потупил глаза:

— В доме верующего всем найдется место.

— Поэтому и держите их в кладовке?

— Я собираюсь делать ремонт. Вот и спрятал лики…

— Молитесь-то вы совсем другим богам, — заметил Этвеш. — Поясните, где или у кого вы приобрели иконы в таком количестве?

— Мне подарила их бабушка. По-моему, каждый может иметь столько икон, сколько хочет, — сказал Крутов, отвечая Этвешу, но глядя на Верещагина, и Сергей Иванович опять ощутил на губах горьковатый привкус.

— Подследственный Мухин, прогулка закончена.

Голос контролера следственного изолятора был лишен эмоций. Ни гнева, ни жалости нельзя уловить, и Мухин уже знал — просить и спорить бесполезно. От установленного распорядка шага не ступить в сторону, как и не перепрыгнуть через стены в два человеческих роста, ограждающие прогулочный дворик.

Единственное, что можно — последний раз глянуть на небо. До завтрашнего дня Мухин его больше не увидит. И хотя небо в клеточку — поверх стен лежит надежно вделанная в бетон толстая решетка — там светит солнце. Там плывут облака — вольно, ничем не ограниченные в своем беге. Там…

— Подследственный…

Опустив голову, руки за спиной, Мухин, не мешкая, ступил в коридор. Дверь захлопнулась, отсекая дневной свет и свежий воздух.

— В камеру.

Коридор выстлан ковровой дорожкой. Не для красоты она здесь положена. Дорожка скрадывает шаги контролера, когда тот идет с осмотром, заглядывая в глазки, врезанные в листовую сталь камерных дверей. А сейчас по ковровой дорожке шаркают ботинки Мухина, из которых выдернуты шнурки.

Превратившись из «товарища лейтенанта» в «подследственного», Мухин и сам лишился того внутреннего стержня, что позволял прежде с ухмылкой относиться к житейским передрягам. Да и чем были прошлые неурядицы по сравнению с его нынешним положением! Теперь же утрачено все разом: жена и дочь, которую по-своему любил, положение в жизни, право на уважение приятелей, еще остававшихся у Мухина. И на много лет вперед утрачена свобода — естественное состояние человека.

В кабинете следователя, а потом и долгими вечерами в камере Мухин листал Уголовный кодекс. Свои статьи он вызубрил наизусть: контрабанда, нарушение правил валютных операций, соучастие в краже, спекуляция, уклонение от воинской службы. Целый букет, и каждая статья предусматривала по закону суровое наказание. А закон не разжалобить, не вымолить поблажки, какую иной раз оказывали внуку заслуженного генерала. Закон един для всех.

«Сколько лет я получу?» — спрашивал Мухин у следователя.

«Суд решит», — отвечал тот. Странное дело, но Мухин чуть ли не с нетерпением ждал вызова на допрос. Среди беспросветности его существования встречи со следователем были единственным светом в окошке. Но последние несколько дней никто Мухиным не интересовался. А на вопрос, где майор Верещагин, контролер ответил однозначно: «Вам знать не положено».

…Ковровая дорожка заканчивалась в конце коридора. Камера Мухина была в тупике, как и он сам. Шаг через порог, лязг стальной двери, щелчок автоматического замка, а затем еще и скрежет ключа в скважине.

По инерции Мухин прошел еще несколько шагов по голому каменному полу. В камере ковровой дорожки не имелось! Стол, табуретка, железная койка, на которой пружины заменяют приваренными стальными пластинками, параша в углу. Тусклый свет плафона освещает бетонные стены.

Мухин горько усмехнулся. Вот к чему он пришел через залы «Максим-бара» и «Мулен-ружа», где в мягком свете плыл дымок дорогих сигарет и не первой свежести женщины демонстрировали свои телеса в кольце уставленных выпивкой столиков. Он уже подсчитал, что каждый вечер, проведенный в этих заведениях, обойдется ему не одним месяцем в местах не столь отдаленных.

Дорогая цена за съеденное и выпитое, но счет уже предъявлен к оплате. Рассчитываться придется не рублями и форинтами: жизнью, поломанной сознательно, собственными же руками. Наивно заблуждение тех, кто думает, будто с законом можно играть в прятки. Расплата обязательно настанет.

Мухин вспомнил Баби — оборотистую венгерскую старушку, которой не раз подбрасывал то доски, то мешок цемента, украденные в полку. Она сносно лопотала по-русски и, подливая лейтенанту вина, как-то заметила:

— Ой, парень, знай меру. У нас так говорят: не рисуй черта на стене!

— Не так страшен черт, как его малюют, — попробовал отшутиться Мухин.

— Наша пословица имеет другое продолжение…

Кружа по камере, подследственный Мухин с запоздалым прозрением думал, что Баби как раз эти стены имела в виду — бетонные, глухие, отгородившие от большого мира. Теперь он сузился до пяти шагов. Пять шагов от стены до стены. От стальной двери до окна в решетках.

Пять шагов по каменному полу — счет за вечер в «Максим-баре».

Вечером в кабинете 113 следственного отдела симпатичный сержант полиции Жужа перепечатывала протокол. Верещагину был нужен экземпляр на русском языке.