— Ну, а теперь можно? — поинтересовался Смирнов.

— Еще десять минут, — отрубил майор Нечаев.

— Что же моего доктора проморгали? — насмешливо спросил Смирнов.

— Машины скорой помощи и санитарные машины пропускаются беспрепятственно. По инструкции.

— А мы по инструкции, значит, через десять минут. Майор Нечаев вскинул руку с часами.

— Через восемь.

— Что происходит? — решился наконец на главный вопрос Смирнов.

— Регулярные части введены в Москву для поддержания порядка, — четко и неясно ответил майор Нечаев.

— А мы порядок не поддерживаем? У нас, следовательно, беспорядки?

— Возможны беспорядки, — Нечаев еще раз козырнул и удалился к газикам, в которые уже рассаживалась грозная шестерка.

Ровно через семь минут две милицейские машины взобрались на Ленинградское шоссе и, на всякий случай не торопясь, покатили на Петровку. У площади Маяковского улица Горького была перекрыта, и им пришлось ехать не по привычному бульвару, а по Садовому кольцу, завернув с Каретного ряда.

Смирнов выбрался из «Победы» и ощутил нечто необычное в ночном существовании МУРа. Он поднял голову: окна кабинета Самого ярко светились.

Удобно посещать начальство поздно ночью: ни безнадежной очереди сослуживцев, ни телефонных звонков, каждый из которых отодвигает радость встречи с любимым руководителем на несколько минут, но главное — нет культурной и бдительной секретарши Веры, твердо знающей, кого пускать, а кого не пускать.

Распахнув по очереди две тяжелые двери, Смирнов очутился в кишкообразной резиденции главного своего начальника.

Главный его начальник стоял на телефонном столике, придвинутом к дальней стене, и снимал с этой стены портрет в рамке из красного дерева.

— Здравствуйте, Иван Васильевич! — не по уставу поприветствовал Смирнов.

Сам резко повернулся на смирновский голос, столик под ним зашатался, и портрет выскользнул из рук, грохнулся и замер у стены. Был, так сказать, поставлен к стенке.

— Ты что же это наделал, мерзавец?! — то ли у Смирнова, то ли у себя грозно спросил Сам, осторожно ступил со столика на стул, а со стула неловко спрыгнул на пол.

— Это не я, это вы сами, — некультурно обиделся Смирнов. Сам молча стоял, рассматривая портрет, стоявший на полу. Сверху вниз. Отвлекся:

— Это не ты и не я. Это он, — кивнул на портрет Сам. — Иди сюда.

Смирнов подошел. Сквозь решетку трещин в стекле смотрел на него гражданин в пенсне, со множеством ромбов в петлицах. Довоенный еще портрет. Смирнов заметил некстати:

— Стекло какое хорошее — аккуратно треснуло. Оконное бы сейчас мелкой крошкой осыпалось.

Сам глянул на него, как на дурачка, усмехнулся, не скрывая удовлетворения:

— Радостная и, к великому счастью, соответствующая действительности картинка: несгибаемый Лаврентий за решеткой.

— За какой решеткой? — тупо, боясь понимать, спросил Александр.

— За тюремной, Александр, за тюремной! — ликующе злобно прокричал ему в лицо Сам. — Господи, счастье-то какое!!!

— Иван Васильевич, как же так?!

— А так, вот так и эдак! — Сам суетливо расставил мебель по местам. — Скотина, палач, вонючка!

Постоял, подумал, схватил портрет и, как дискобол, швырнул его на ковровую дорожку. Картинкой вниз. Успокоенный, прошел к столу, зажег лампу, уселся.

— Может, вынести его? — предложил свои услуги Смирнов.

— Пусть лежит. Глаз радует, — возразил Сам и растер обеими руками лицо. — Садись, поговорим. Нам теперь о многом говорить надо.

— У меня к вам срочное дело, Иван Васильевич.

— Сейчас самое срочное — это, — Сам кивнул на распростертый портрет.

— Мне один войсковой майор уже объяснил, какое дело сейчас самое важное, — сказал Александр и сел в угол между столами, письменным и заседательским, — а оказывается, и самое срочное.

— Где это он тебе объяснил?

— На углу Чапаевского и Ленинградского шоссе. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.

— Знаю.

— Нам не доверяют, да?

— Не в этом дело, Саня. Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой. — Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял его, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне. — Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, уверяли себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива.

Оставив портрет лежать картинкой вверх, Сам возвратился на свое место.

— Личико, конечно, не ахти, — резюмировал Смирнов.

— Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался. Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь в наших силах не допускать этого больше.

— Я человек маленький. Я в высокой политике не силен.

— Это не политика. Это — или-или. Или мы — молчаливое послушное стадо, или мы — люди.

— А я человек и всегда был им. И на войне, и здесь. Твердо знаю одно: должен честно и добросовестно делать свои дела, чтобы быть чистым перед народом и страной.

— А кто будет делать наше общее дело?

— Каждый делает свое дело, и это есть наше общее дело.

— Общее дело надо делать вместе, Саня. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности за все, твоей личной ответственности. А нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай, Саня. — Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному — Ну, что там у тебя срочного?

— Убийство, Иван Васильевич.

— Ну, знаю. Что там срочного-то?

— Дело, которое мы с легкой душой быстренько закрыли, — убийство в Тимирязевском лесу, сегодняшней ночью снова открылось. Самовольно, так сказать. Убитый — Роман Петровский, по кличке Цыган, — вместе с Ленькой Жбаном и Самсоновым проходил по меховому делу.

— Ну, а все-таки если это чисто случайное совпадение?

— Я в такие совпадения не верю.

— А зря. Бывает, Саня.

— Конечно, все бывает. Но в любом случае идти придется по старым, того дела связям. Я прошу вашей санкции на возобновление дела об убийстве Леонида Жданова.

— Черта с два ты от меня эту санкцию получишь!

— А говорили об общем деле, за которое всем сообща браться надо.

— Не хами, Саня. Ты, помнится, тоже о чем-то говорил. Так вот, сделаешь свое дело честно и добросовестно, докажешь связь между этими двумя убийствами, тогда и возобновим. Пока же открывай новое: об убийстве Романа Петровского, по кличке Цыган.

— В чем, в чем, а в логике вам не откажешь. В логике с малой примесью демагогии.

— Ой, Смирнов, ой, Смирнов! Ты хоть понимаешь, что со мной так разговаривать нельзя?!

— Ночью, один на один, в приватной беседе — можно.

— Никогда нельзя так с начальством разговаривать. Ни днем, ни ночью, ни в приватной беседе, ни в общей дискуссии. В любом случае тебе же хуже будет. Запомни это, Смирнов. Но сегодня ночью я добр и слабохарактерен. В первый и последний раз.

— Портрет забрать? — спросил Смирнов, вставая.

— А куда ты его денешь?

— На помойку выброшу.

— А постовой на входе? Вместе с дежурным как схватят тебя, родимого, и под белы руки в узилище. Как врага народа. По пятьдесят восьмой статье. Страшно? То-то же. Оставь, я на него еще малость полюбуюсь.

Спать приспособился Смирнов у себя в кабинете, на сдвинутых стульях. Успел прихватить часика три. Но какой это, к черту, сон: пиджак-одеяло с поясницы сползает и плечи не закрывает, стулья разъезжаются, откуда-то все время дует. Не спал — маялся в полудреме. От всех этих неудобств разнылась давно не напоминавшая о себе искалеченная пулей левая рука.

Смирнов рассвирепел, проснулся окончательно, расставил стулья по местам и пошел в сортир — личность сполоснуть. От холодной воды взбодрился и захотел чайку. Из сейфа извлек электрический чайник, пачку индийского чая, пачку сахара, кулек с сухарями. Вскипятил, заварил и попил, стеная от удовольствия. Теперь можно было ждать без нервов.