— Знаю, — промямлил он.
— Людям кажется, что они полюбили. Но они просто друг к другу привыкли. Эти браки потом легко рассыпались.
— А Ева-то при чём? — насупившись, спросил он.
— Кроме меня, Эдик, ты женщин, в общем-то, и не видел.
— Но ты, — он с трудом выдавил «ты», — вроде бы не уродка.
— Я знаю, — просто сказала она. — Но у тебя, Эдик, не любовь. Так что останемся друзьями. Твоё ещё всё впереди.
Как ни странно, Горман не расстроился. Ему даже понравилась простота и определённость её поведения. Он и сам подозревал, что любовь всё-таки не такая. На сомнения наводил повышенный интерес к телесной Вегиной красоте — на грудь или её ногу ему хотелось глянуть чаще, чем на лицо. Эдик презирал себя за эту пошлость. Но вот она разложила всё, как образцы пород по ящикам. И он сразу вспомнил спор о сексе и о любви. Получилось, что у него было первое и не было второго. И получалось, что Вега умница.
— Вот мы и дошли, — сказала она и тут же раздельно и нравоучительно добавила: — Мы — будем — друзьями. А?
— Конечно будем, — улыбнулся Эдик, поправляя массивные очки, которые от жары норовили поехать по носу.
Она опять легонько дотронулась до его руки и туманно глянула в гормановские очки голубыми глазами. Но Эдику уже не хотелось коснуться лебединозагорелой шеи, где струилось расплавленное золото, — он знал, что у них теперь дружба.
— Раз мы друзья, мне нужен совет, — сказал Эдик.
Вега только медленно закрыла глаза, соглашаясь.
— Завтра меня вызывают. Я не знаю, что там у них, но всё может быть… Короче, у меня подозрения…
— Какие? — удивилась Вега.
Горман говорил сбивчиво, невнятно, перескакивая, но такие были и подозрения.
— Я подозреваю Суздальского. Если Симонян убили…
— Вообще-то, я тоже на него подумала, — согласилась Вега.
— А следователю сказала?
— Я только предполагаю. Да и жалко, одинокий он.
— А у меня факты. Не говорить следователю?
— Если факты, то скрывать нельзя.
— Убить человека я бы мог только обороняясь, — задумчиво изрёк Горман.
— Эдик, а разве из ревности нельзя убить? — мило улыбнулась она.
11
Он проснулся от звона гитары и подошёл к окну. В сквере напротив веселились парочки. Было два часа ночи. Рябинин считал себя молодым — тридцать с хвостиком, но молодёжь определённого типа презирал от всей души. Сильнее, чем это делали старики. Ну какого чёрта: люди в доме должны не спать только потому, что, этим ребятам-девчатам по двадцать лет, у них нет никаких забот, им весело и они выпили. Рябинин уже набросил рубашку, когда гитара вякнула последний раз и компания пошла, дурацки погогатывая в белой июньской тишине.
Спать уже не хотелось. Глаза смотрели в окна, как умытые. Рябинин приветствовал мысли, приходящие днём. Но они приходили и ночью — цепкие, тревожные, совсем не похожие на дневные.
Дело… Сначала не было и намёка. Теперь почти всё ясно, и есть подозреваемый — Суздальский, который поссорился с Симонян, схватил её за руку, чем и вызвал инфаркт. Осталось выяснить, есть ли у него родинка и его ли ручка-Буратино.
Посреди белой июньской ночи Рябинин даже привстал: ну докажет, ну признается Суздальский — и что? Только при больших допусках получался состав преступления: если Суздальский знал о тяжести болезни и умышленно желал смерти. Но попробуй докажи, чего желал и чего не желал.
Рябинин ворочался, поглядывая на часы. Диван его скрипел, как старые качели. Со стороны казалось, что человеку просто не спится. Но человек вёл следствие, которое не отразить ни в каких графиках и рабочих днях.
Наконец Рябинину пришла благая мысль, что вывести подлеца на чистую воду тоже неплохо. И он сразу уснул.
Утром в коридоре прокуратуры его ждал молодой высокий человек, поводя острым носом и чёрной головой.
Рябинин сразу попросил зайти его в кабинет.
— Ну, давайте знакомиться, — добродушно предложил следователь.
— Вот вам мой паспорт, — ответил Горман и насупился.
Свидетель явно не поддержал предложенного тона. Видимо, геологи не жаловали это расследование.
— По-моему, вы чем-то недовольны, — осторожно предположил Рябинин.
— Это не относится к делу.
— К какому делу?
— По которому вы меня вызвали.
Горман не грубил, но отвечал звонко и сухо.
— Вы, наверное, интеллектуал?
Только молодость свидетеля давала право на такой вопрос. Говорить о деле было явно преждевременно.
— А вы их не любите? — ощетинился свидетель.
— Я не знаю, что это такое.
— Если меня вызвали за этим, то могу объяснить.
— С удовольствием бы послушал.
Горман глянул на следователя, не совсем его понимая. Рябинин улыбался. Он действительно улыбался, потому что чувствовал, кто перед ним сидит, — юноша, который ещё лет двадцать будет юношей. Всё это он чувствовал, но ещё не знал. Кроме одного: Горман ничего не скажет, пока не убедится, что этому следователю стоит говорить.
— Интеллектуал… это человек, который насыщен информацией, — сообщил Горман.
— Господи, как мало, — вздохнул Рябинин.
— Чего мало? — не понял свидетель.
— Одного насыщения информацией. Это же процесс механический Пример тому ЭВМ, у которой память в десятки миллионов бит. Кстати, а почему вам не нравится старое доброе слово «эрудит»?
Горман внимательно посмотрел на следователя и почесал кончик носа. Он пришёл сюда с другим.
— Интеллектуал может заниматься в своей области любой проблемой.
— А это называется способностями. Тоже доброе старое слово, — улыбнулся Рябинин.
В глазах Гормана заблестел благородный огонёк умного спорщика. Чем ярче он разгорался, тем быстрее таяла отчуждённость.
— Сочетание, — заявил он. — Современная информация, глубокое знание своего предмета, способность к научному мышлению. Всё вместе. Получается интеллектуал.
— Скажите, а что такое учёный? Это сочетание чего?
Горман его понял. Он ещё почесал нос, поправил очки и вдруг спросил:
— А вы любите каких людей?
— Умных, — сразу ответил Рябинин.
Свидетель разочаровался. Даже его модные очки опустились уныло. Слово «умный» ему говорило немного. Рябинин знал, что у этого определения есть одно интересное свойство — его понимают только умные. Но Горман ещё молод.
— Да, умных, — веско повторил следователь. — Способности, знания, информация — всё это прекрасно. Но я встречал нашпигованных информацией людей, а мне с ними было неинтересно. Попадались прекрасные специалисты, но пресные и тусклые. Я знал людей с большими способностями в математике, но больше в них ничего не было. Короче, все эти люди были неумны.
— А что такое ум? — спросил Горман, прицеливаясь очками.
— Не знаю, — вздохнул Рябинин. — Подозреваю, что это гуманитарная часть нашего интеллекта.
Он много думал — что же такое «умный человек»? Много у него было на этот счёт мыслей, сомнений, вопросов — мог бы день проговорить. Но не на допросе.
— А вы что кончали? — заинтересовался Горман.
— Юридический. Но мы с вами уклонились от цели нашей встречи.
Горман попытался вернуться к настроению, с которым пришёл, но теперь это не получалось, как раз удавшийся фокус. Не выходя из тона, Рябинин спросил:
— Скажите честно, почему вы пришли ко мне умышленно некоммуникабельным?
— Вы не имеете права таскать людей по разным пустякам. Это незаконно!
Отвечено было честно. Рябинин попытался поймать взгляд Гормана, но тот гвоздём загнал его в паркетный пол.
— Слова-то какие — таскать, — заметил Рябинин.
— Было бы зачем, — буркнул Эдик.
Рябинин правильно определил причину неприязни сорок восьмой комнаты. Геологи считали, что он занимается чепухой.
— Горман, представьте, я пришёл к вам в институт, взял шлиф, посмотрел под микроскопом и сказал, что это не диабаз, а песчаник. Посмотрел бы карту и заявил: здесь не основные породы, а кислые. А вот здесь не антиклиналь, а синклиналь. Что бы вы сказали?