Когда танец закончился, мужчины в зале пришли в неистовство. Юные девушки сидели бледные, прижимая руки к груди. Я исполнила олеано на бис. И на этот раз воля и мощь Лолы Монтес сделались втрое сильнее. Если я робела, Лола приподнимала юбки. Если я мешкала, она отбивала каблуками яростную чечетку. И я не сомневалась: Лола меня уже впредь не оставит.

А маркиз не унимался: он махал руками, кричал, и в конце концов, когда стало потише, его услыхали.

— Это же миссис Элиза Джеймс! — разнеслось по залу.

Многие головы повернулись; я приостановилась на сцене. Затем, изобразив гнев и презрение, потрясла юбками. Мне вспомнились все терзавшие меня мужчины, их жадные руки, похотливые ласки. Я взмыла на гребне волны аплодисментов; подобно Венере, я была рождена в море — море поклонения и восторга. Однако в зале прозвучал крик человека, который однажды меня оскорбил, за ним завопил еще один, когда-то меня терзавший. Мои кастаньеты, словно крошечные крокодильчики, пожирали их крики. Я была столь же далека от своих бывших мучителей, как Солнце от Земли.

Я поклонилась в последний раз, зная, что победила. Посылая в зал воздушные поцелуи, я посылала их не только зрителям — всему миру.

На следующий день газеты напечатали восторженные отклики. Я торжествовала, полагая, что теперь мне подвластен весь мир и ничто уже меня не остановит. Однако же, к несчастью, мой некогда отвергнутый поклонник вознамерился отыграться сполна. У маркиза были влиятельные друзья, и все вместе они обвинили театр в том, что на его сцене выступает мошенница и неверная жена. Граф Мальмсбери пытался опровергнуть эти обвинения, но без толку. Вскоре одна из газет занялась расследованием. Когда известный журналист пригрозил опубликовать сокрушительное разоблачение, директор театра отменил все мои запланированные выступления. Я клялась, что не повинна ни в каком мошенничестве и тем более прелюбодеянии и что я — Лола Монтес, а не миссис Джеймс, однако директор не стал рисковать репутацией театра.

Лондон кишел мошенниками самого разного толка, но лично для меня Лола не была мошенницей. В тот миг, когда я ступила на сцену, Лола Монтес сделалась совершенно реальной. Впервые в жизни я была сама себе хозяйка, ни от кого не зависела и ни перед кем не отчитывалась. Уж если кто и пытался выдавать себя за другого, так то скорее была Элиза Гилберт. И уж тем более — жена Томаса Джеймса; вот уж точно — жалкое подобие какой-то другой женщины, куда более достойной и свободной. А Лола Монтес казалась мне гораздо более живой и настоящей, чем они. Помните бедную Элизу Гилберт? Ей достались материнское имя и любовник ее собственной матери. Своего у нее ничего не было. А еще когда-то была Розана, романтическая школьница, витающая в облаках и ничего не понимающая в земной жизни. Она пошла к алтарю с лейтенантом Джеймсом, и больше я ее не видела. А миссис Джеймс? Та, что была женой офицера. Она исчезла в облачке дыма, вместе со своими трогательными шляпками и скромными платьями в цветочек.

В Испании тореадор и танцовщица идут рука об руку. Оба они сражаются, бьются за жизнь и смерть, а Франсиско Монтес, отец Лолы, был храбрейшим из тореадоров Испании. Что до матери… Я родилась своими собственными усилиями — родилась в Гранаде, в цыганской пещере, из пыли, пота и огня. Сначала родилась, затем крестилась; мое имя, означающее скорбь Девы Марии, даже слишком мне подходило. Многие служанки в Испании отзовутся на имя Долорес, однако в объятиях возлюбленного Долорес всегда будет Лолой. Полное имя исполнено скорби, а уменьшительное — веселья и радости. Оно словно нарочно придумано для меня. Среди самого черного горя разве не бывают мгновения чистейшего наслаждения? Хотя я носила вдовий траур, единственной моей утратой была я сама — прежняя. Лола Монтес была существом диким, порывистым и свободным. Именно такой желала быть и я. Если ваше имя вам не подходит, возьмите себе другое. Если жизнь вас унижает и топчет, отбросьте ее и начните все заново!

После взлета — падение. После горького поражения звучит сигнал сбора. Если нельзя танцевать в Лондоне, уеду за границу. Свои будущие действия я распланировала, точно полководец — военную кампанию. Перед отъездом из Лондона я тщательнейшим образом изучила карту Европы и прочертила маршрут, куда входили все ее столицы. Я уже выступала перед королевскими особами; я сделаю это вновь. Мне живо представлялось, как распахиваются двери театров, как передо мной служители спешно расстилают красные ковры.

Разве что Эллен не пришла в восторг от моей затеи. Когда я попросила ее меня сопровождать, она потрясла головой.

— Надувайте народ без меня. Вам наскучит быть испанкой — и что потом? Дельную жизнь не построишь на прихотях и капризах. Хотите — верьте в свои собственные выдумки; а я боюсь даже думать, что с вами станется.

— Не смейте так со мной разговаривать! — возмутилась я.

— Как хочу, так и разговариваю, — огрызнулась Эллен.

Увы: правда была на ее стороне. До сих пор я от нее зависела больше, чем она — от меня, и мы обе это отлично понимали. Покусав губу, я сказала:

— Извините. Мне обидно, что вы отказываетесь, вот и все. Как же я без вас буду?

— Справитесь.

— Не передумаете?

— Нет: я собираюсь открыть магазин подержанного платья.

— Неужели? — Я засмеялась: — Уверена, что дела у вас пойдут превосходно. — Затем повернулась к карте, расстеленной на столе: — Я сколочу себе изрядное состояние, вот увидите.

— Не сомневаюсь, — ответила Эллен и с серьезным видом прибавила: — Только смотрите не очень-то отрывайтесь от земли. А деньги, знаете ли, — это еще не все.

Тут мы обе так и покатились со смеху.

— Хотя лишними никогда не бывают, — закончила Эллен.

— Иными словами, вы даете мне свое благословение?

— Считайте, что да. — И она тут же указала на платье нежного пастельного цвета: — Вон то платье вам ведь больше уже не понадобится, верно?

Накануне моего отъезда в Гамбург неожиданно явилась София.

— Хотела пожелать тебе удачи, — объяснила она свой приход.

— Кто сказал, что я уезжаю?

Она кивнула на Эллен, которая разбирала мой гардероб: в одну стопку складывала одежду, которую я забирала с собой, в другую — то, что отправится в ее новый магазин.

— С какой стати ты вообразила, будто все должна делать одна? — поинтересовалась моя подруга.

— Уж не думаешь ли ты отправиться со мной вместе?

Улыбнувшись, София пояснила:

— Я хочу сказать, что ты не одна на этом свете. Гордость тебя погубит.

— А что у меня есть, кроме гордости?

— Дружба.

— Ладно; я тебе напишу.

— Обещаешь?

Я кивнула.

— Еще поглядим, кто из нас первый остепенится, — заявила София.

Мы с ней одновременно указали друг на друга, затем рассмеялись, как девчонки.

— Не смешно! — заметила Эллен, не прекращая своего занятия.

— Конечно же, нет, — подтвердила я с широкой улыбкой.

— По-моему, я среди вас — единственный разумный человек. — Эллен похлопала по растущей стопке переходящих к ней платьев.

Глава 22

Сидя в уголке тесной уборной в Гамбурге, среди бутылочек и баночек с гримом, я решительно вела пальцем по карте Европы, прослеживая свой будущий маршрут. Мимо меня к зеркалу то и дело протискивались грудастые фрейлейн с соломенного цвета косами, рядом упражнялся в пении баритон, за костюмершей по пятам бегала противная шавка и беспрерывно тявкала.

Мне удалось обеспечить себе временный контракт на выступления в придворном театре, однако собственной уборной, увы, не было. Дожидаясь антракта, я снова и снова всматривалась в страницы своего карманного атласа, стараясь не обращать внимания на шум и суету вокруг. Карты стран, где я никогда не бывала, казалось, беззвучно шептали: «Приезжай!» Обширные просторы России были обозначены зеленым, соседняя Пруссия — желтым. Под Пруссией находилась Германия — лоскутное одеяльце крошечных княжеств. В дневнике я записала намеченный путь: Дрезден, Берлин, Санкт-Петербург. Оглянулась. Фрейлейн густо пудрила лицо, баритон наливался кровью от усилий, песик-пустобрех задрал лапу на груду брошенных на пол костюмов. Я укрепилась в своей решимости. Тут же обвела в кружок основные города, лежащие на пути в Петербург: Прага, Варшава, Рига. Под моими ногами великие города Европы превратятся в ступени лестницы, ведущей к успеху. Мне виделось, как я шагаю по земному шару: шар невелик, а я иду по нему, словно дочь великана.