Она быстро приняла ванну, облилась из ведра ледяной водой. Порывшись в нарядах, выбрала платье зеленого бархата, которое выгодно подчеркивало цвет лица и зрительно уменьшало талию. Из-за двери ее позвали, и Лола заторопилась. Взгляд упал на кувшин, который она привезла с собой из Парижа; от него исходило сияние молодости. Вспомнив юного нежного возлюбленного, она улыбнулась; припомнив еще кое-что, залилась румянцем. Придирчиво оглядев себя в зеркале, Лола иначе уложила волосы. Наконец она готова. Сегодня вечером ей нужно завоевать себе нового покровителя, а лучше двух. Один опубликует ее воспоминания, другой поддержит деньгами новое представление. Она глянула на стопку дневников, каждый из которых был обклеен лоскутами старого любимого платья. Она уже дважды публиковала из них кое-что, но теперь у нее зародилась новая идея, которую следовало воплотить. Приподняв ладонями грудь, чтобы лучше смотрелась в вырезе платья, Лола кивнула своему отражению и отперла дверь.

АКТ I

Сцена первая

Бирюзовый шелк с золотым шитьем

Глава 1

Я расскажу вам одну историю. О маленькой девочке, которую я когда-то знала. О крохе, которая жила в комнатушке на чердаке, где она видела небесно-голубые занавески, стальное холодное небо в окне, солнечные янтарные крапинки в теплых карих глазах. Одни мечты зарождаются, как бутоны, и пышно расцветают; другие же вянут и сохнут. Порой вымысел смешивается с реальностью, ложь — с правдой. Случается, мы живем мечтами других людей, наши надежды смешиваются со страхом, а наши собственные мечты превращаются в кошмары. Давайте я перенесу вас лет на тридцать назад; разверну спираль времени, словно высохшую снятую кожицу еще сочного персика. Да, я перенесу вас назад, минуя то последнее, имевшее оглушительный успех, выступление на Манхэттене, минуя кружащие голову, пьянящие дни в Мюнхене, минуя Берлин, Париж и Лондон, в самое-самое начало — в Ирландию тысяча восемьсот двадцатого года.

В безлунную декабрьскую ночь часы на башне в Корке пробили двенадцать. В ветхой развалюхе на Мейн-стрит заговорщики готовили восстание. В комнатке над мастерской модистки юная ирландка четырнадцати лет лежала без сна в своей узкой постели, мечтала. В порту уверенным шагом, с некоторой торжественностью сошел на берег молодой англичанин. Каждый в своем собственном мире, ученица модистки и английский прапорщик рисовали себе картины будущего, окрашенного в розовые тона. На следующее утро оба они, не обращая внимание на заиндевевшие от мороза окна и окоченевшие ноги, соскочили с кроватей бодро и весело. Я прямо-таки вижу, как моя мать сбежала по лестнице со своего чердака, на бегу закалывая волосы, а отец твердым шагом вышел из казармы во двор.

Вообразите себе великолепный замок с зубчатыми стенами и бойницами, с башнями, возносящимися на головокружительную высоту, однако же сделанный целиком из папиросной бумаги. Образ отца я собрала из обрывков воспоминаний — запавшая в память удивительная фраза, мимоходом услышанный разговор, прикосновение, жест. Эдвард Гилберт был иллюзией, мечтой; сначала мечтой и иллюзией матери, затем — моей собственной. Насколько я помню, он был красивым мужчиной — с тонкой костью, белокурый, с изящными усиками и бакенбардами. Моя мать не раз говорила, что его светлые, загнутые вверх ресницы были как у ребенка. Даже его довольно хрупкое сложение казалось ей истинно английским и чрезвычайно благородным.

Мне виделось, как он стоит во дворе казармы, высокий, прямой, под низко нависшим ирландским небом. В красном камзоле и узких брюках с кантом он, должно быть, чувствовал себя неотразимым. Это был день, полный новых возможностей, отличное утро для того, чтобы начать жизнь сначала. Здесь, в Ирландии, его происхождение не будет служить помехой. Ему говорили: тут есть чем поживиться, и молодой британский прапорщик вроде него может далеко пойти. Он втянул носом воздух, ожидая почуять чисто ирландский дух немытого тела, однако запахи были сплошь знакомые — конский навоз, начищенные сапоги, солома, гнилые овощи, вонь прокисшей похлебки с кухни. Так пахнет любой солдатский гарнизон в любом месте. Когда отец неторопливо направился к воротам, он представлял себе, как будет командовать целым миром, перемещаясь из одного уголка земного шара в другой одним-единственным мощным прыжком. Отдав честь своему лейтенанту, он присоединился к взводу солдат, что стояли по стойке «смирно» возле ворот.

Когда тяжелые, обшитые железом ворота начали со скрежетом отворяться, его уверенность мгновенно улетучилась и растворилась в морозном воздухе. Первое, что он увидел между открывающимися створками, была тощая девчонка в рваной красной юбке, которая помешивала что-то в горшке над костром. Затем его глазам предстали грубые, убогие жилища, построенные бог весть из чего и как. Они тут скот держат? Ворота скрипели, скрежетали и наконец отворились полностью. По ту их сторону раскинулась обширная стоянка, отвоевавшая часть поля, заросшего колючим бурьяном. На веревках висели одеяла, на голых шипастых кустах сушилось рваное нижнее белье; носились тощие дети с перемазанными в грязи ногами. Единственные животные, которых он увидел, была худущая корова с отвисшим выменем да шелудивый облезлый пес. Сквозь распахнутые настежь ворота Эдвард насчитал тридцать пять — нет, сорок женщин, а снующую ребятню было просто не сосчитать. Из одной хибары тупо глядело существо с пустыми глазами, больше похожее на призрак, чем на живого человека; из других лачуг, моргая от яркого света, повалили чумазые неряхи. Когда солдаты вышли за ворота, все грязное, оборванное население стойбища собралось у края дороги.

— А иди-ка ко мне! — выкрикнула одна особо костлявая тетка. — Увидишь, что у меня для тебя есть.

Солдаты шагали строем, упорно глядя в какую-то точку вдали. Эдвард пытался идти в ногу, однако на лбу начала нервно биться жилка. Он видел женщину, скрюченную, как древняя старуха, видел других, с раззявленными ртами, в которых торчали черные гнилые зубы. Еще одна, с рябым от оспин лицом, прижимала к груди младенца.

— Неужели их нельзя отсюда убрать? — спросил он шепотом.

— Шлюх-то? — откликнулся лейтенант. — Напротив, им запрещено уходить. Им можно либо тут жить, либо — пожалуйте в работный дом. Очевидно, тут им лучше.

— Но их тут десятки! Это же непозволительно.

Лейтенант насмешливо хмыкнул.

— Вы прежде не бывали в Ирландии, так ведь, Гилберт? Здесь в каждом гарнизонном городе свой отряд. Они зарабатывают единственным, что умеют делать.

Солдаты молча шагали к городской ратуше, а толпа женщин кричала им вслед. Девушка с ангельским личиком и грязными босыми ногами не сводила глаз с коренастого молодого солдатика; другая баюкала раскричавшегося младенца. Когда Эдвард оглянулся, женщина с повязкой на глазу обнажила одну грудь и призывно покачала ее на ладони.

— Мой папашка — англичан! — крикнул мальчонка с пронзительно-синими глазами. — И я тоже англичан — как вы.

Солдаты шли дальше, мимо частных домов, общественных зданий и магазинов, и все это до странности напоминало какой-нибудь торговый город в Англии. Эдвард пытался выкинуть из головы слова синеглазого мальчишки, но они упорно звенели в ушах, нанизанные на ритм шагов. Куда ни глянь — всюду можно было заметить крадущихся с опаской молодых парней, а угрюмые группки мужчин при приближении солдат спешили разойтись. Когда взвод повернул с городской площади на Мейн-стрит, в окне мастерской модистки Эдвард заметил девушку в зеленой шляпке. Она казалась свежей и невинной, как весенняя маргаритка, и при взгляде на нее Эдвард позабыл стойбище шлюх и свое уныние. Возможно, жизнь не так уж плоха, в конце-то концов. Девушка улыбнулась мимолетной улыбкой и отошла от окна. Эдварду запомнились ее проницательные глаза, густые брови и смуглая кожа, оттененная изумрудного цвета платьем.