— Полежи со мной. Пусть ребенок там укрепится.

Даже в глазах Джасвиндер читалась жалость.

— Все еще нет маленького сахиба? — спрашивала она. — Думаю, нужно давать сахибу больше рыбы и яиц.

— Но я не хочу ребенка, — возражала я.

— Конечно же, хотите. Все женщины хотят детей.

Томас заговаривал об этом все чаще:

— Может, с тобой что-то не так? Хочешь, отвезу тебя в Калькутту, к врачу? Пусть проверит, все ли в порядке.

Я отмалчивалась. Мне было всего лишь девятнадцать, и вот уж чего-чего, а ребенка я не хотела вовсе. Мало-помалу я поняла, что имела в виду бедная больная Сара, когда толковала о «штуках», которые могут удержать мужчину на расстоянии. Если я жаловалась на сильную головную боль, Томас порой оставлял меня в покое. Малейший намек на женское недомогание заставлял его бледнеть и уходить в свою спальню. Однако несмотря на все мои усилия, он все чаще и чаще оказывал мне внимание. Он проявлял свою любовь после охоты, после светского раута, если я танцевала с кем-то другим. И однажды, когда он вернулся с офицерской пирушки, случилось неизбежное. Я проснулась среди ночи, обнаружив Томаса в своей постели; он усердно трудился. Некий инстинкт подсказал мне, что я зачала. «Боже, — просила я, — пусть это окажется неправдой!» Однако в животе у меня как будто затянулся крошечный узелок, и я точно знала, что там укоренилось нечто живое.

Вскоре после этого начался дождливый сезон. Сначала небо посерело от пыли, затем в нем принялись громоздиться темные тучи; загрохотал гром, хлынули потоки дождя. Крыша протекала, и мы спали под огромными зелеными зонтами. Воздух кишел насекомыми, огромные мотыльки падали в еду. Однажды, когда за обедом муж Эвелины с важным видом разглагольствовал о туземцах, в рот ему залетел навозный жук. А после обеда я застала на веранде Томаса с женой капитана. Миссис Ломер была дородная дама тридцати пяти лет, с темным румянцем на щеках. Когда я их увидела, она вынимала стрекоз, запутавшихся у Томаса в шевелюре. Я мысленно усмехнулась. В ее-то возрасте — флиртовать? Вот уж нелепица какая.

По соседству зеленая плесень в одну ночь покрыла книги и обувь Эвелины. Картины на стенах гнили.

— Надо все убирать, — сказала я ей.

— Все? — переспросила она, чуть не плача.

Тот вечер не предвещал ничего необычного. Дожди прошли, и, стоя на веранде, я видела свежий, обновленный мир. Томас вернулся из офицерского клуба, раскрасневшийся после выпитого виски. Мы сели к столу; главным блюдом сегодня была курица, приготовленная в подливе из цесарки: в дело пошел бульон и сок, который цесарка дала при жарке, а само мясо никуда не годилось.

— Приятного аппетита, — пожелала я по-французски.

Томас проглотил несколько кусочков, потом вдруг помрачнел и принялся ковырять вилкой в тарелке.

— Ты морочишь мне голову, — проговорил он наконец. — Это не та птица, которую я поймал.

Растерявшись, я не нашлась с достойным ответом.

— Пожалуйста, не при слугах.

— Мне плевать на слуг! Это моя цесарка или нет?

— Томас, ну пожалуйста.

Он бросил на меня яростный взгляд, затем смел тарелку на пол. Она раскололась на две половинки, подлива забрызгала пол.

Мы оба поднялись на ноги; Томас тяжело дышал.

— Ты думаешь, это со мной что-то не так, да? — выговорил он.

— О чем ты?

— Ты прекрасно знаешь о чем.

— Томас, ты меня пугаешь. О чем речь?

— Какого черта ты еще не беременна?

Я сглотнула и села на место.

Уже несколько недель я чувствовала, как внутри растет ребенок, маленький и жесткий, будто каштан. По какой-то мне самой не ясной причине я еще не сказала об этом мужу.

— Пошла вон с глаз моих! — рявкнул он.

Я уже открыла рот, чтобы выложить ему свою новость, но тут в комнату вошла Джасвиндер. Остальные слуги стояли недвижным рядком у стены, глядя куда-то сквозь стену; Джасвиндер замешкалась у двери.

Нависнув над столом, Томас дышал мне в лицо.

— Томас, пожалуйста, — прошептала я умоляюще.

Внезапный удар ожег щеку, голова у меня мотнулась. В глазах Джасвиндер мелькнул ужас. Когда Томас, случалось, поднимал на меня руку прежде, это все же было за закрытыми дверьми. Когда он силой заставлял меня его ласкать, я старалась не огорчаться, полагая, что за все приходится платить, в том числе и за брак с офицером. Но унижать меня на глазах у прислуги? Ничего хуже быть не могло.

На следующее утро я проснулась в жару. Каждая косточка болела, словно ее безжалостно выворачивала невидимая рука. Я дрожала от холода, а лоб горел. Скоро меня уже рвало кровью. Когда пришла Джасвиндер, я не могла заставить себя взглянуть на нее. К середине дня жар спал, с меня начал лить пот, затем все повторилось снова.

Джасвиндер вытирала мне лоб, давала хинин. Доктор сказал, что это малярия, советовал попоститься, затем сделать кровопускание. Когда пришел Томас, я отвернула лицо.

Я провела в постели три недели и все это время была так слаба, что едва могла шевелиться. Пошла четвертая неделя, когда я неожиданно проснулась ночью с острой болью в животе. Боль пронзала раскаленными иглами снова и снова. Добравшись до ванной комнаты, я схватилась за край ванны, но не удержалась на ногах, опустилась на корточки. Мышцы живота сжимались и скручивались; боль усилилась, я едва подавила крик. Вдруг бедра у меня сделались мокрыми, и между ног появилось отвратительное, покрытое слизью существо. Несколько мгновений я оцепенело смотрела на него. Ребенок был еще мало похож на человека, словно будущая статуя, к которой скульптор едва приступил с резцом. Он был теплый, но мертвый, в синих, лиловых и розовых пятнах.

В слепой панике, ни о чем не думая, я завернула его в простыню и спрятала под одеждой. К тому времени, когда явилась служанка, я уже связала в узел испачканные простыни и затерла кровь.

Еще не рассвело, когда я верхом отправилась к лесу, перевязав себя, как сумела. Грязные простыни я затолкала в дупло, а затем вырыла ямку у корней капока^[10]. Ребенка я так и похоронила в простыне, надеясь, что на этом все и закончится. Но когда я утрамбовала и пригладила холмик, перед глазами закачались, махая мне, крошечные младенческие пальчики. Прошел еще месяц, прежде чем я поправилась. Когда наконец поднялась с постели, я была худущая, опустошенная физически и душевно. И желтая.

Глава 12

В октябре установилась холодная погода, дома и деревья были окутаны густым, будто дым, туманом. Я начала ускользать из дому и отправляться в далекие бесцельные прогулки, однако они не приносили ни успокоения, ни усталости. Часто, безо всякой причины, я вдруг начинала плакать. Как-то раз, когда бродила далеко за пределами расположения гарнизона, я наткнулась на попавшегося в капкан камышового кота. Едва я приблизилась, кот зашипел, разинув пасть с острыми клыками, вздыбил шерсть. Угодившая в капкан лапа сильно кровоточила, виднелась обнаженная кость. Зубья у капкана были страшные, словно у какого-то первобытного чудовища. Когда я попыталась их разжать, кот впился мне в руку. Однако же я не отступила, кое-как мне удалось втиснуть внутрь рукоять плети, нажать пружину, и капкан раскрылся. Кот тут же прыгнул на меня; от неожиданности я свалилась спиной в кусты. Пока выпутывалась из сучьев и ветвей, он заковылял на трех лапах прочь — и скрылся в зарослях.

Падая, я подвернула ногу, и каждый шаг отзывался болью. Вернувшись домой, я молча проковыляла мимо слуг к себе в спальню.

Там, усевшись к зеркалу, я рассмотрела свое отражение. Платье было порвано, рука покусана, на щеке краснела царапина, однако впервые за несколько месяцев я ощущала себя по-настоящему живой. Когда камышовый кот скользнул в заросли, мне захотелось последовать за ним. Хотелось знать, куда он направился, есть ли у него дом.

В тот вечер мы с Томасом сели обедать, как обычно. Он не заметил ни следов укуса на руке, ни царапины у меня на щеке.