А смерть Кощеева ему сейчас очень нужна. Он и в доброе время с господином Лассалем совладать не мог, не говоря о нынешнем, когда его шатает от голода и от потери крови. Позавчера всё же попытался – право, не стоило. Лассаль ответил жестким ударом прямо в раненый бок, а потом еще много и со вкусом добавил по иным частям организма. Добавка ощущалась до сих пор, а рана снова кровила. Немудрено, что сознание временами мутилось. Хорошо хоть, грёзы посещают приятные. Он не пережил бы, если бы ему чудился Трегубов.

Или Виктор Иванович. Нет, вот это совсем уж лишнее! Ему чтобы с Мироновым объясняться, еще выжить надо, а в дрожь бросает уже сейчас. Не говоря о перспективах иметь в родственниках Марью Тимофеевну и тётю Липу.

«Анна Викторовна, за что же Вы так со мной?»

Было, было, за что! Сам во всём виноват. Залюбовался странной «барышней на колёсиках», позволил ей играть собой, потакая неловко пробуждающейся женственности. Думалось: пусть с ним, чем с другим, кто неправильно поймёт и воспользуется невинностью и наивностью этой необыкновенно чистой души. Хотел уберечь барышню, да не уберёг. И сам не уберёгся. Всё казалось, что сумеет остановить игру, не переходя тонкой грани, когда она перестаёт игрой быть, превращаясь в искреннее чувство. Желание – пустяк, с желанием совладать можно. Даже с тем, что вдруг стало так сложно выпускать из рук её теплую маленькую ладошку, с тем, что рука сама тянется поправлять непослушный завиток у виска, и хочется губами зарыться в струящийся поток густых каштановых волос.

Когда всё это стало для него так неотвратимо и всерьёз? Когда играл в шахматы, повинуясь воле мертвого Ферзя? Тогда он себя вообще слабо понимал и помнил, настолько всё было нереальным в той истории. А потом вдруг испугался, что всё это откровение – только обман, манипуляция. Манипуляций ему с Ниной хватало, ей он это прощал. Но чтобы Анна… Примчался, напугал, чудовищем обозвал. Ей бы тогда надавать ему пощёчин – благо, было за что. Не надавала, пожалела, простив и гнев его, и растерянность. Ответила без слёз, ушла с достоинством. А его как в кипяток окунули. И после две недели кидало то в жар, то в лёд от мыслей о ней.

Но то - пока не видел. А увидел – и лёд растаял, словно внезапно весна наступила. Да не ревновал он её к этому инженеру, видит бог! Просто страшно стало. Инженер – по дамской части ходок, это сразу видно было. Надо быть Анной Викторовной, чтобы этого не замечать. Да она и замечала, и нравилось ей это. Вот только к таким, как господин Буссе, ночью в номер ходить барышням ни в коем случае не надо. Раз для неё это обошлось, но предупредить Яков должен был. А она на него обиделась всерьёз. Та пощёчина до сих пор щёку жгла. Потому что тогда он окончательно понял, что пропал. Барышня – переживёт, отойдёт, забудет. У неё вся жизнь впереди. А он – надворный советник Штольман Яков Платонович – не отойдёт и не забудет. С ним такое впервые и, кажется, окончательно. Он всегда держал дистанцию в отношениях, в глубине души зная, что если полюбит по-настоящему, то не будет спасения от той любви ни ему, ни той, кто её вызовет. Поглотит он её, схватит в охапку и присвоит себе без остатка. Такого не пожелаешь никому. Анна Викторовна этого не заслужила.

Ах, как же хороша она была там – в поместье у Гребнева! Штольман слишком привык, что она рядом, слишком измучился разладом с самим собой и тем, что Анна ждала от него, чтобы всё было, как у всех – с признаниями и клятвами. А он все клятвы ей уже мысленно дал, вот только до признаний дело никак не доходило, всё кто-то мешал, отвращал, останавливал, чтобы барышне жизнь не губить. И то – партия на зависть: ссыльный чиновник, служащий по сыскной части, невеликого достатка и лет немалых. Мироновы от кошмара видеть его женихом крестились, должно, обеими руками – и правы были. Но впервые Яков по-настоящему ощутил эту пропасть только там, у Гребневых. За делами и своими переживаниями он как-то не успел или не хотел заметить, что Анна превратилась из неловкой девочки, почти ребёнка в женщину – уверенную, умную, желанную. Что она была там на своём месте – в этом салоне, где разыгрывали драмы и говорили о высоком. И неспроста ей так заинтересовался московский литератор с проницательными и грустными глазами.

Она была там своя. А его позвали выполнять собачью работу. А еще она собиралась дать согласие князю. А ему, Штольману, наотрез отказывалась верить.

И тогда он решил: хватит, пора всё это кончать. Безразлично, как. Он снова выстрелит в воздух, Разумовский не промахнётся, конечно. Но убийство полицейского при исполнении – это скандал, это одним ударом порушит шпионские игры князя, избавит Анну от его притязаний. А сам Штольман перестанет уже мучиться, наконец. Потому что ему нет и не будет места в её жизни, как бы ни хотелось им обратного.

«Аня, Анечка, Анна Викторовна, что же Вы со мной сделали?»

И всё же для неё это тоже было всерьёз, просто он, глупец, отказывался верить любимой женщине. И она сама прекратила все игры раз и навсегда, когда для него уже ничего не оставалось впереди, кроме пули. Поняла, что его любовь останется в её жизни лишь эпизодом, прогнала, решилась порвать. И он это принял, понимая, что умер уже для неё. А она вдруг разломала все стены, стоявшие между ними. Удивительной она была, совсем на себя не похожей, когда просто и открыто, с улыбкой призналась, что ей некуда больше пойти кроме полицейского участка. И поцеловала в губы.

В тот день ему объяснили, что он – Дон Кихот. И это была правда. Только Анне он, кажется, нужен был и такой.

И с тех пор мало что изменилось. Вместо пули от князя ему светило много разных способов убийства от Жана. А уйди он от Жана, от тех, из Петербурга всё равно не уйти. Он загнан, обложен флажками. Всё так.

Но теперь вместе с ним – единственная женщина во Вселенной. Самая удивительная, не похожая на других ни в чём – и слава богу! Готовая раствориться в нём, служить ему, защищать, принадлежать ему без остатка.

А он принадлежит ей. И потому обязан вернуться.

«Мы должны быть вместе!»

Он вновь ощутил тёплое прикосновение к щеке. И родной голос требовательно позвал: «Где ты? Покажи мне! Я тебя найду!»

Штольман повиновался этому голосу. Попробовал бы он спорить! Её даже мёртвые слушаются. Он обвёл взглядом свою тюрьму, подробно задерживаясь на деталях, зная, что Анна способна запомнить их, понять и воспроизвести. Прежде он в ужасе закрылся бы, опасаясь, что она сотворит что-нибудь безрассудное. Или просто не поверил бы в возможность происходящего. Но с ней было возможно всё. И теперь он почему-то был уверен, что ЕГО Анна всё сделает правильно. Хотя, возможно, что это правильное будет таким, что у него волосы станут дыбом.

***

Не зря он ощущал, что день этот станет поворотным, не зря пришла к нему Анна и коснулась щеки. Лассаль тоже считал, что передышка закончилась, и собирался перейти к решительным действиям. Именно к тем, которых Штольман ожидал. С тех самых пор, как француз начал заботиться о раненном вместо того, чтобы жёстко допросить и прикончить. Каким-то образом Жану стало известно, где папка. И то, что Яков был всё еще жив, говорило о том, что торг еще не начат. А у него есть время, чтобы подготовиться к моменту, когда наступит время расплаты.

Лассаль тоже держал его за Дон Кихота. Что ж, эту роль он отыграл вполне, чтобы можно было в этом сомневаться. Отыграл и гнев, и бессилие отчаянья. Но едва затворилась дверь, и затихли шаги француза, Дон Кихот исчез, как и не было.

Штольман осторожно встал на колени, а потом поднялся на ноги, опираясь плечами о стену, чтобы не грянуться навзничь в случае чего. Ноги чуть подламывались, но держали. Хорошо. Теперь к печке.