Как она сердилась на него, когда ей казалось, будто он не принимает её всерьёз! Как её бесило это вечное: «Я услышал Вас, Анна Викторовна!» Но ведь он действительно её слышал. Он принимал к сведению всё, что она приносила ему, а ей так хотелось, чтобы он сказал что-то банальное, чтобы она почувствовала себя значимой и нужной. А что если он просто не умел говорить банальности? Если они существовали у него лишь для других, для тех, кто ничего не значит? А она тоже была единственной, и поэтому он её просто СЛЫШАЛ.

Теперь все обиды казались такими мелкими, все ссоры - такими неправильными, все ожидания – такими глупыми.

Теперь его не было. А она плыла в пустоте, не находя, за что зацепиться. Исчезновение дара пугало подтверждением этого смутного открытия: его больше нет, и дар этот никому отныне не нужен. В первые дни после пропажи Штольмана эта мысль пугала её до холодного пота, до оцепенения, когда Анна не в силах была сделать ни одного движения и сидела, уставившись в пустоту, пытаясь вспомнить всё, что между ними БЫЛО.

Дни шли, и ничего не менялось вокруг неё. Штольмана всё так же не было. Но как это могло быть, если она по-прежнему оставалась заполненной им до краёв, и даже её тело теперь знало его в себе? Они принадлежали друг другу целиком, без изъятия, они созданы, чтобы быть вместе.

«Яков Платонович, ведь Вы же сами так сказали!»

Но пустота вновь и вновь не давала ответа.

«Вернитесь, пожалуйста!»

Всё, что прежде так бесило её в нём, она готова была принять с восторгом: и вечную невозмутимость, и невозможную насмешливость, и мнимое бездушие «фараона», когда он не утруждал себя формулами вежливости. И обворожительную улыбку - острую, как бритва – которую он адресовал всем, кто лгал, подличал или пытался его запугать. Теперь Анна точно помнила, что ЕЙ он всегда улыбался совсем иначе.

Она готова была принять его в свою жизнь целиком – со всеми недомолвками и тайнами, со всеми опасностями, со всем тёмным, что его окружало. Со всем тем, от чего он так старался её уберечь, отчаянно любя и отталкивая.

Что значат все слова – произнесенные и не произнесённые? Как же ей хотелось теперь заглянуть в жёсткое лицо своего полицейского, чтобы увидеть в этом лице ответы на все мучившие вопросы! Теперь она точно знала, что ответы были там всегда, просто она долго боялась их разглядеть, бросая лишь робкие взгляды украдкой. Она обвиняла Штольмана в недоверии, но ведь и сама в той же степени не доверяла ему, опасаясь чего-то такого, чего между ними и быть-то не могло. Но для того чтобы понять его, потребовалось понять себя. Яков Платонович ждал этого момента очень терпеливо.

Понадобилось услышать дудочку покойного Серафима, чтобы понять, что Анна никогда не была обычной затонской барышней, что ей даже пытаться не стоит ей быть. Балы, танцы, красивые платья, салоны спиритов, Петербург… Поручик Шумский, адвокат Вишневский – какими же глупыми, скучными и плоскими казались они в её жизни, где безраздельно царил невозможный сыщик Штольман! Все вокруг могли считать её ведьмой, для неё же существовало одно: что думает о ней Яков Платонович. Но и этого она не могла понять до тех пор, пока не ощутила, что сама она - просто юродивая, как и сказала обманщица Ула. Что все нелепости в её жизни происходили от этого непонимания. Стоило ей начать игру, попытаться кокетничать или дуться, это немедленно ввергало её в беду. А хуже всего то, что эта беда всегда ударяла и по Штольману. Они страдали от этого вместе, а им казалось, что порознь.

Она сама была виновата, не понимая до конца свою суть. Суть, которую открыла ей дудочка Серафима: ей не надо пытаться жить рассудком. Рассудок – это Штольман, это неистребимая суть её мужчины, не принимающего то, что не может мыслью разложить на составляющие, вновь собрать в единое целое и подытожить. Анна же – это наитие, это чувство, которое может быть столь же безошибочно, как мысль Якова Платоныча, просто происходящее иначе.

Но стоило это понять, стоило повиноваться зову этой мистической дудочки божьего человека, всё стремительно встало на свои места. И в том, что могло показаться безумием, Штольман увидел просветление. В этом состоянии всё, что она делала, оказалось правильным. Там, на кладбище, она поцеловала его, как целуют мужа, а потом пошла прямиком в объятия искушения и смертельной опасности, но это было правильно, потому что Яков Платонович примчался и снова спас её. И в двух шагах от смерти они, наконец, сказали друг другу всё, что должны были, что мешала им сказать гордость и стремление держаться приличий и быть, как все.

И теперь, в этой немыслимой разлуке, Штольман знал, что ей некуда идти в этом городе - только к нему. А самой Анне открылось, что в час смертельной опасности Яков может довериться только ей. И ей больше не нужны были объяснения, которые он обещал дать, глядя на неё с тоской и молча надеясь, что каким-то чудом она поймёт всё сама. Дудочка Серафима сделала её сердце зрячим, и она поняла. Они рванулись друг к другу так стремительно и безоглядно, как только и нужно было. Они были одиноки на этой земле, но жизнь подарила им встречу. Жить, как раньше, и впрямь, оказалось больше невозможно.

Нынче утром папенька передавал ей поклоны от Николая Васильевича Трегубова. И это было признанием того, что всё это время, она жила правильно, наплевав на внешние приличия и стремясь лишь к сути. В полицейском участке не думали о ней плохо, её всё также ждали и любили, просто там сейчас не было Штольмана, и потому она не могла туда прийти. Бежать куда-то, искать, собирать улики – это всё, наверное, правильно, но это не её стезя. С этим справится милый Антон Андреевич. Ей же снова звучала дудочка Серафима, призывая довериться чувствам и не заботиться об остальном. Даже если это означало просто сидеть неподвижно и ждать чего-то, что непременно скоро произойдёт. Божий человек и собственная суть её никогда не обманывали.

***

Ближе к вечеру в дом неожиданно явился Антон Андреевич. Маменька сама принесла Анне эту новость, светясь счастьем и пылая энтузиазмом. Никогда прежде в доме Мироновых так тепло не встречали её друзей-полицейских. Явись сейчас Яков Платонович, должно быть, его внесли бы к ней на руках. Или нет? Может быть, вернись он, и всё снова стало бы, как прежде, когда маменька его с трудом выносила.

Увидев Коробейникова, Анна хотела подняться ему навстречу, но дудочка Серафима запела вдруг так громко, что она замерла на диване, уставившись в пустоту, понимая, что сейчас произойдёт что-то невероятно важное – что закончит немыслимую пытку ожидания.

Антон Андреевич, должно быть, что-то понял. Странно, но ему никогда не приходилось быть свидетелем транса, когда она общалась с духами. Однажды он даже просил её показать ему, как это происходит. И сейчас даже замер, боясь сделать шаг. Маменька поспешно ретировалась, чтобы не видеть ни страданий дочери, ни очередных её странностей. Марья Тимофеевна хотела только одного – чтобы Аня стала хотя бы прежней. Не понимая, что это уже невозможно.

- Анна Викторовна, - позвал Коробейников громким шёпотом, не решаясь возвысить голос. – Духи вернулись?

Анна ответила, прислушиваясь к дальнему зову дудочки:

- Может быть, - прозвучало совсем безжизненно. Так звучало практически всё, что она говорила всю эту неделю. – Вы принесли вести о Якове Платоновиче?

- Может быть, - повторил её слова Коробейников.

- Я вас слушаю.

Право, ей хотелось бы сказать это теплее. Но всё её существо было во власти предчувствия, порождаемого странной песней дудочки.