– Я знаю.

– Мы охотно присмотрим за Элис, если ты займешься поисками работы. Нам это будет только в радость.

– Знаю.

– А если весь вопрос в деньгах, и ты хочешь пройти обучение…

– Нет. Прости, папа, но мне нужно уложить Элис. – Хелен завела мотор, вынуждая отца отпустить дверцу. – Я позвоню вам, – глядя прямо перед собой, она выехала на дорогу и повернула налево. Гневным жестом откинула волосы с лица. Три жалкие недели.

Элис захныкала на заднем сиденье.

– Ш-ш, – сказала Хелен, даже не повернув головы.

Правда состояла в том, что ей действительно требовались деньги. Кормак был плохим добытчиком: жил он от выступления к выступлению, подрабатывая со своими ребятами в клубах и на танцплощадках, как другие группы того же уровня. От Хелен тоже было мало проку. И они то пили дорогой виски, заедая его нежнейшим бифштексом, то пытались наскрести немного мелочи на пинту молока. Не было у них ни страховки, ни сбережений.

Появление Элис заставило их немного одуматься, и тратить они стали с большей осмотрительностью. На смену бифштексам из говяжьей вырезки пришли свиные отбивные, а в холодильнике всегда хранился приличный запас молока. Кормак даже открыл небольшой счет на имя Элис, умудряясь перечислять туда каждый месяц крохотные суммы. У них по-прежнему случались загулы – когда выпадала возможность регулярных концертов или в случае заработка покрупнее. Но Хелен с Кормаком очень скоро убедились, что маленькие дети и похмелье – вещи несовместимые.

А потом произошло немыслимое, и Кормаку поставили этот ужасный диагноз. После этого деньги окончательно отошли на второй план. На протяжении нескольких месяцев Хелен жила одним днем. Она извлекала пятифунтовые банкноты из писем, отправленных сочувствующими родственниками, а при необходимости снимала кое-какие деньги с их мизерного счета. То, что откладывалось на обучение Элис, она старалась не трогать.

Нужда заставила ее продать даже те немногие украшения, которые у нее имелись. Стоили они мало, и принять их согласились только в одном ломбарде. В тот день Хелен рассталась со своими кольцами – свадебным и обручальным, с аметистовым ожерельем, доставшимся ей от бабушки, золотыми сережками, подаренными накануне свадьбы матерью Кормака, и серебряным кулоном – подарком бывшего ухажера.

Как бы ни была ненавистна ей эта мысль, но они вряд ли бы выжили без тех хрустящих пятидесятифунтовых банкнот, которые время от времени вручал ей отец. Ему и в голову не приходило, что лишь в самых дорогих магазинах соглашались разменять эти купюры при покупке хлеба на тридцать пенсов. Хелен сдержанно благодарила отца за помощь и старалась растянуть деньги на возможно более долгий срок.

В начале января, за неделю до смерти Кормака, в больницу заглянул Рик, саксофонист группы.

– Это от всех нас, – пробормотал он, вручая Хелен конверт. Внутри лежали десять потрепанных двадцатифунтовых банкнот. При виде их Хелен разрыдалась, отчего бедняга Рик засмущался еще больше.

Миновав Стонибаттер, Хелен притормозила перед небольшим домиком, который Кормак унаследовал от бабушки. «Мы хорошо ладили, – сказал он Хелен, – и бабуля все время обещала оставить мне свой дом. Я думал, она шутит, а оказалось, нет».

По соседству жили те, кого мать Хелен именовала не иначе как рабочим классом. Дома на их улице были старыми, перегородки – тонкими, комнаты – две на первом этаже и две на втором – маленькими и с низкими потолками. Лестницы были ужасно крутыми, а садики – крохотными. Установленные Кормаком нагреватели съедали массу электричества, хотя тепла почти не давали. Но это было единственное место, которое Хелен считала своим домом.

Она занесла внутрь хнычущую Элис и потащила ее наверх, на второй этаж.

– Тише, – выдохнула Хелен, пинком открывая дверь в спальню.

– Но мне холодно!

– Ничего страшного. В постели быстро согреешься.

Спустившись вниз, она распахнула дверцу над холодильником и извлекла оттуда остатки бренди, принесенного кем-то из многочисленных визитеров. За последние несколько недель в доме перебывала куча народу. Они приходили в воскресных костюмах, осторожно усаживались на краешек стула и разговаривали полушепотом, как будто шум мог убить Кормака скорее, чем рак.

Вытащив из бутылки пробку, она прошла в гостиную, где было по-настоящему холодно. На стене висело изображение Пресвятого Сердца – единственное, что напоминало в их доме о бабушке Кормака. Хелен бросила взгляд на лицо Иисуса, которое смотрело на нее с привычной безмятежностью. «Я все еще здесь, – сообщила ему Хелен. – Как, впрочем, и ты».

Первым делом она подошла к камину и подняла оставленный накануне конверт. Моим родителям – неужели она написала это только вчера вечером? Такое чувство, что с того момента прошла целая вечность. Открыв конверт, Хелен вытащила листок, на котором чернела пара строчек:

Ни подписи, ни приветствия. Ее общение с родителями всегда сводилось к нескольким фразам. Что уж говорить про родственные чувства? Если взглянуть со стороны, ее воспитанию могли бы позавидовать многие. У родителей Хелен была масса денег – они буквально купались в них. Все благодаря немыслимо высокому заработку ее отца. И Хелен, как их единственное дитя, ни в чем не знала отказа.

Вот только им и в голову не могло прийти, что дорогие вещи и вкусная еда – далеко не все, в чем нуждалась их дочь. Ей требовалась хотя бы капелька привязанности с их стороны, но этого-то они и не могли ей дать. Хелен не помнила ни единого поцелуя на ночь, ни одного искреннего слова любви. Они всегда пренебрегали такой мелочью, как родительские объятия. Всю жизнь она чувствовала себя нежеланным ребенком, появившимся на свет против воли родителей.

Разорвав в клочки письмо и конверт, она швырнула бумажки в камин, на кучу вчерашней золы. Одним глотком опрокинув в себя бренди, Хелен закашлялась, пытаясь справиться со жжением в горле.

В зеркальце над камином она поймала отражение своего лица и невольно поежилась. Острые, как лезвия, скулы – в последние дни только Элис питалась в этом доме регулярно. Глубокие тени под глазами – свидетельство ее бессонных ночей. И пугающая пустота в глазах – явный признак того, что в душе ее что-то умерло.

Собрав волосы в пучок на затылке, Хелен какое-то время разглядывала себя в зеркало. Затем она вернулась на кухню и достала из ящика ножницы.

Медленно раздевшись, она свалила одежду прямо на столе. На полу, на потертом линолеуме, она расстелила листы вчерашней газеты, после чего встала в центре этого прямоугольника. Босые ноги мгновенно озябли на холодном полу. Взяв ножницы, Хелен принялась методично обрезать волосы. В зеркало она даже не смотрела. Звяканье ножниц странным образом походило на мурлыканье кошки. Пряди волос скользили по обнаженным плечам и падали на газетные листы.

Покончив с этой процедурой, она вернулась в гостиную и взглянула на себя в зеркало. Правая сторона оказалась короче левой, зато макушка выглядела неестественно высокой. Благодаря изможденному лицу и пустому взгляду, Хелен стала похожа на куклу, хозяин которой в гневе откромсал ее локоны.

Но Кормак обожал ее волосы, и теперь каждый взгляд на них отдавался в ее сердце болью. Ей вспоминалось, как он перебирал ее кудри, когда они кружились в медленном танце, как мыл и массировал их, когда они умудрялись втиснуться вдвоем в их крохотную ванну. Может теперь, когда она состригла это ужасное напоминание о прошлом, у нее появится шанс выжить?

Самой Хелен плевать было на то, как она выглядит, но и привлекать к себе лишний раз внимание ей тоже не хотелось. Завтра она возьмет пару купюр из изрядно отощавшего конверта Рика и заглянет в парикмахерскую, где с нее снимут остаток кудрей. Нужно только подыскать местечко попроще, где с тебя не сдерут за стрижку целое состояние.

Опустившись на пол, Хелен легла на немыслимо яркий, оранжево-желтый ковер, который Кормак купил за полгода до их знакомства. Повернувшись на бок, она подтянула колени к груди и крепко обхватила их руками. От стылого воздуха по коже побежали мурашки, но Хелен лежала так до тех пор, пока из соседнего дома не донеслись обрывки национального гимна, который наигрывали по телевизору.