Мы слушали внимательно, и нам казалось, что зря Шут это слово ввернул — «поверить». Оно, наверно, тут лишнее. Шут тонул. Он начал говорить отрывками, часто останавливался, поправлял сам себя. Иногда преподаватель переспрашивал его и говорил удовлетворенно:
— Ага! — И через время опять. — Ага! — Было видно, что Шут уже не думает, а только говорит, а думает, наверно, одно: «Поговорю побольше, может, тройку поставит». Шут закончил. В аудитории тихо стало, как в лесу бывает. Но мы еще надеялись.
— Вам двойка, — сказал преподаватель и поставил двойку в зачетку. Когда он поставил Шуту двойку в зачетку, мы перестали сомневаться. Говорили, вроде, в зачетку двоек не ставят. Что ж он написал у Шута в зачетке? Шут ушел. Я был вторым. Мне он тоже «неуд» в зачетке написал. А когда в общежитие пришел Потап тоже с «неудом» в зачетке, мы уже играли. Мы посмеялись над «неудами», но мы уже поняли, что сессию придется как-то сдавать, иначе выгонят.
Пересдать истмат договорился Потап, но когда пришло время, он начал отказываться.
— Ну, что ты, Потап?
— Я ничего не знаю, — говорил он слегка раздраженно. У него такое бывало, что говорил сердито. Он видел, как мы с Шутом готовились, книжки читали и первоисточники. Он ничего не читал. Уговорили его с большим трудом. У нас было слишком хорошее настроение, а так бы вряд ли уговорили. Нашли мы преподавателя. Он нам обрадовался.
— Учили? — спросил он.
— Учили, — заговорщически сказал Шут, как будто он стал богом в этой науке.
— Учили, — забурчал я.
— Видно, что готовились, — посмотрел преподаватель на Потапа.
Потап был в галстуке и в курточке на «молнии». «Молнию» он расстегнул как раз так, чтоб галстук хорошо было видно. А мы с Шутом не брились давно, так и на экзамен явились. Шут и вообще редко брился, а я, наверно, зарос.
— Вы что, молодой человек, протестуете? — спросил меня преподаватель.
— Нет, я не протестую, — не понял я, о чем идет речь, — я и экзамен выучил.
— А что ж вы заросли безобразно?
— Да он забыл, наверно, — сказал Шут.
— А вы б ему подсказали.
— Да я б подсказал, но он медленно зарастал, я и не заметил.
— И родители у Вас есть? — спросил он меня.
— Есть. Он посадил нас всех рядышком, пожурил меня за неправильное отношение к родителям и к старшим. Он говорил с чувством, мне было жалко его, я б мог и наголо остричься, не только побриться, мне было все равно. Он понял, что я каюсь. Шут тоже каялся. Шут сказал, что если и не знает в тонкостях теорию, то это не страшно, он знает основы и убежден. Шут говорил не так, но смысл был таков, и преподаватель поставил ему тройку. Мне он тоже тройку поставил. А последним вышел Потап. У него было четыре.
Лето прошло. До зимней сессии еще как до второго пришествия. В этом году нас поселили в общежитие, на занятия можно не торопиться, в общежитии тепло. В нашу комнату стали приходить «клиенты». Под «клиентами» подразумевались те, кто пришел проиграть, или те, у кого есть деньги, а то и все подряд. Часто приходил Пас, и мы садились играть сразу после занятий. Но с Пасом не очень интересно, у него денег — не больше трех рублей, а играть он готов хоть всю ночь. Поэтому с Пасом садились не всегда, только когда очень хотелось. Пас хорошо подыгрывал, не ошибался, выбирал лучший ход. Но когда заказывал игру, то, как будто играл против себя. С одной стороны, варианты он просчитывал до конца, а с другой — ходил без всякого здравого смысла, по наитию. Его фантазии были нам непонятны. Но они ему не вредили, потому что он не расплачивался до конца. Сколько есть при себе, столько отдаст, а остального не жди. Мы никак не могли привыкнуть к этому.
С Пасом играть не очень интересно. Папиросы он все выкурит почти мигом. Он дымит и дымит, не разбирая, свои они или чужие. До конца не докуривает и складывает. А потом, когда все выкурит, ищет «бычок» пожирнее, выкуривает его, потом опять ищет «бычок» пожирнее, но второй уже менее жирный, потому что более жирный выкурен, потом опять ищет пожирнее, потом уже и искать нечего, а он так старательно ищет, смехота, да и только; найдет что-нибудь, два раза куренное, и радуется.
— Жирный, — говорит, — иди сюда. Курнет раз — и все. — А прикидывался жирным. И опять ищет, роется аккуратно так в горке. Потом играют все. Потом Пас забывает, что «бычки» уже кончились:
— Сейчас найдем жирненького. И ищет аккуратно: — Что-то одни худенькие остались. А уже ничего не осталось. Наверно, скоро утро. А кто-нибудь заметит, что Пас «бычка» ищет — уже и искать нечего, — и тоже ищет. Бывает, что останется всего три «бычка», они когда-то были окурками, а сейчас стали трубками. Все поищут-поищут — там, конечно же, ничего нет, — потом поиграют, потом опять ищут. И знаете, бывали случаи, что находили.
Пас не только много курит и не платит долгов, но и много ест. Что всегда нас удивляло: живет, собака, дома, а придет в общежитие — объест всех. К утру он становится голодным, и все поест, что под рукой. Комнату обшарит, если сало найдет, то и без хлеба съест, пальцы жирные оближет:
— Сальцо. А сальцо, кстати, все любят. Пальцы у Паса короткие, кисть сильная, и, когда кто-то бросает хлеб на стол, он всегда отхватит большой кусок, еще и с корочкой. «А-а!» — заорет, хвать только — и все. Не любили мы его за это. «Кровожадный!» Ему хлеб хватать — это как развлечение, а нам есть хочется. Но мы его не любили только в ту минуту, когда он хватал хлеб и обдирал кусок. А потом прощали, потому что он мог и поделиться. Кроме того, он жил дома и наши заботы о хлебе насущном не мог понять до конца. «Сытый голодному не товарищ».
Следующим летом Пас неделями оставался в общежитии и стал совсем общежитским, ел вместе с нами и даже похудел. Интересно, как ему родители разрешали пропадать неделями, где попало.
Обычно каждый из нашей компании кормил другого в трудные минуты, хотя бы для того, чтобы партнер мог продолжать игру; но Пас почти никогда никого не кормил. С годами денег в его кармане не прибавилось. Но нищета не сломила его жизнерадостной натуры. Когда мы заходили в столовую, и там стоял приятный запах, он радовался:
