— Джон Нокс[18] был озлобленным человеком. Он никогда не чувствовал себя непринужденно в присутствии веселой французской королевы. Мы, эдинбуржцы, многим обязаны французам. Мы — европейцы. — На улице стоял на редкость мерзкий запах. Чуть дальше по Хай-стрит прямо посреди проезжей части собралась какая-то толпа. — Проходим мимо совершенно спокойно, — руководила мисс Броди.

Посреди образовывавшей круг толпы друг на друга орали мужчина и женщина, и мужчина дважды ударил женщину по голове. Другая женщина, очень маленькая, со стрижеными черными волосами, красным лицом и большим ртом, выступила вперед и, взяв мужчину за руку, произнесла:

— Я буду твоим мужем.

Всю жизнь Сэнди время от времени размышляла об этом — она была совершенно уверена: та маленькая женщина сказала не «я буду твоей женой», а именно «я буду твоим мужем», но так и не смогла понять, что это значило.

Впоследствии Сэнди не раз довелось снова испытать потрясение, когда она, разговаривая с людьми, чье детство прошло в Эдинбурге, узнавала, что у них — свои Эдинбурги, совершенно не похожие на тот, в котором выросла она и с которыми город ее детства объединяли лишь названия районов, улиц и памятников. Точно так же у разных людей, как оказалось, были разные тридцатые годы. Когда она пребывала уже в зрелом возрасте и ей было позволено принимать в монастыре посетителей — такой большой поток визитеров противоречил монастырскому уставу, но ей как автору Трактата было пожаловано особое разрешение, — и когда один человек сказал: «Мы, должно быть, учились с вами в Эдинбурге в одно и то же время, сестра Елена», Сэнди, уже несколько лет жившая в монастыре Преображения Господня и звавшаяся сестрой Еленой, вцепившись в прутья решетки и всматриваясь в него маленькими ослабевшими глазами, попросила его описать свои ученические годы, школу и Эдинбург, каким он помнил его по тем временам. И снова оказалось: его Эдинбург отличался от Эдинбурга Сэнди. Школа-интернат, где он жил пансионером, была серой и холодной. Его учителями были высокомерные англичане, или, как выразился посетитель, «почти англичане с третьеразрядными дипломами». Сэнди не могла припомнить, чтобы ее когда-нибудь интересовало качество дипломов ее учителей, а школа всегда представлялась ей залитой солнцем или — зимой — жемчужным северным светом.

— Но Эдинбург, — сказал тот человек, — был очаровательным городом, гораздо более очаровательным, чем теперь. Разумеется, трущобы теперь снесли. Я всегда больше всего любил Старый город. Мы обожали обследовать закоулки Грассмаркета и его окрестностей. Что же касается архитектуры, то во всей Европе нет города прекрасней.

— Меня однажды водили на экскурсию через Кэнонгейт, — сказала Сэнди, — но я была ошарашена грязью и убожеством.

— Ну, так ведь то были тридцатые годы, — возразил мужчина. — Скажите, сестра Елена, кто оказал на вас тогда наибольшее влияние? Ну, тогда, когда вы были подростком. Вы читали Одена и Элиота?

— Нет, — ответила Сэнди.

— А мы, мальчишки, были помешаны на Одене и его единомышленниках, мечтали уехать в Испанию участвовать в Гражданской войне. На стороне республиканцев, безусловно. А у вас в школе было разделение на сторонников франкистов и сторонников республиканцев?

— Не сказала бы, — ответила Сэнди. — У нас вообще все было по-другому.

— Вы тогда еще, разумеется, не были католичкой?

— Нет.

— Подростковый период оказывает огромное влияние на жизнь человека, — заметил мужчина.

— О да, — согласилась Сэнди. — Даже если это влияние от противного.

— Что же тогда оказало наибольшее влияние на вас, сестра Елена? Политика, что-то личное? Может быть, кальвинизм?

— О нет, — ответила Сэнди. — Это была некая мисс Джин Броди в расцвете лет.

Она стояла, вцепившись в решетку, будто хотела вырваться из тускло освещенной монастырской приемной у себя за спиной, ибо не обладала смирением других монахинь, которые принимали своих редких гостей, сидя в затемненной глубине комнаты со сложенными на коленях руками. Сэнди всегда наклонялась вперед и, обеими руками сжимая прутья, пристально всматривалась в человека по ту сторону решетки; это не ускользнуло от внимания других монахинь, они сочли, что, с тех пор как сестра Елена опубликовала свою философскую книгу, неожиданно завоевавшую широкую известность, на нее обрушилось слишком тяжкое мирское бремя. Однако Сэнди навязали эту обязанность, и она, сжимая железные прутья, принимала избранных посетителей — психологов, людей, ищущих истины в католичестве, известных дам-журналисток и ученых, жаждавших расспросить ее о ее странном психологическом трактате «Преобразование банального», посвященном природе нравственных представлений.

— В Сент-Джайлс мы не пойдем, — сказала мисс Броди, — уже поздно. Но я полагаю, в этом соборе все вы бывали.

Они все действительно бывали в Сент-Джайлсе и видели обтрепанные, пропитанные кровью древние знамена. Сэнди там не бывала, но ее туда и не тянуло. Внешний облик старых эдинбургских церквей пугал ее: они были сложены из такого темного камня, что напоминали привидения цвета Замковой скалы и, грозя указательными пальцами шпилей, являли собой воплощенное предостережение.

Как-то мисс Броди показала девочкам фотографию Кельнского собора, он был похож на свадебный торт и словно бы предназначался для развлечений и празднеств, устраивавшихся Блудным сыном в начале жизненного пути. Зато шотландские церкви более ободряюще выглядели изнутри, так как во время служб были заполнены людьми, а вовсе не привидениями. Сэнди, Роуз Стэнли и Моника Дуглас происходили из верующих семей, не состоявших, впрочем, из усердных прихожан. Дженни Грей и Мэри Макгрегор были пресвитерианками и посещали воскресную школу. Юнис Гардинер принадлежала к епископальной церкви и утверждала, что не верит в Иисуса, а верит в Отца, Сына и Святого Духа. Сэнди, которая в духов верила, вполне допускала существование и Святого Духа. Вопрос о верованиях в ту зиму был поднят самой мисс Броди, которая, с юности следуя установлениям строгой Шотландской Церкви и соблюдая день отдохновения, в пору своего расцвета начала в то же время посещать вечерние лекции по сравнительному религиоведению в университете и, разумеется, все пересказывала ученицам. Тогда они впервые узнали, что некоторые достойные люди не веруют ни в Бога, ни даже в Аллаха. Тем не менее девочкам полагалось со всем прилежанием изучать Евангелия ради заложенных в них Истины и Доброты и читать их вслух, дабы наслаждаться их Красотой.

Далее их маршрут пролегал по широкой Чемберс-стрит. Группа совершила перестроение, и теперь они шли шеренгами по три, впереди, между Сэнди и Роуз, шагала мисс Броди.

— Директриса вызывает меня к себе в понедельник во время утренней перемены, — говорила мисс Броди. — Не сомневаюсь, мисс Макей попытается поставить под сомнение мои педагогические методы. Такое прежде уже случалось. Случится и снова. Однако я твердо следую собственным принципам воспитания и отдаю вам все лучшее, что есть во мне в пору моего расцвета. Слово «воспитание» по латыни звучит как «educatio» и происходит от гласного «е» слова «экс», то есть «из», «от», и «duco», то есть «я веду». А следовательно, означает — выводить наружу. Для мисс Макей воспитывать — значит вкладывать внутрь то, чего там нет. Я называю это не воспитанием, а вторжением — по латыни «in-trudo», «я навязываю». Метод мисс Макей состоит в том, чтобы впихивать массу информации в головы учеников; мой — в том, чтобы вытягивать, извлекать знание отовсюду, и в этом состоит истинное воспитание, как следует из корневого значения слова «educatio». И после этого мисс Макей еще смеет обвинять меня в том, что я вбиваю в головы своих девочек идеи, а на самом деле этим занимается она, я же делаю как раз обратное. Никто не имеет права сказать, что я вкладываю идеи в ваши головы. Сэнди, что означает воспитание?

— Извлечение знания, — ответила Сэнди, которая мысленно составляла официальное приглашение Алану Бреку год и один день спустя после их захватывающего дух побега через болото.