В конце года Сэнди покидала Эдинбург и, придя попрощаться с Ллойдами, обвела взглядом расставленные в мастерской холсты, «остановить» мисс Броди на которых ей так и не удалось. Она выразила Тедди Ллойду восхищение экономностью его метода. Он, в свою очередь, горячо похвалил экономность ее метода, чем вызвал недоумение Дидры, а Сэнди подумала: знай он, как я остановила мисс Броди, он бы понял, что мой метод еще экономней, чем он думает. Теперь она была более пламенной поборницей христианской морали, чем сам Джон Нокс.
Мисс Броди вынудили уйти из школы в конце летнего семестра тысяча девятьсот тридцать девятого года под предлогом того, что она якобы проповедует фашистские идеи. Услышав об этом, Сэнди вспомнила фотографии марширующих чернорубашечников на стенах их класса. К тому времени она обратилась в католичество, в рядах которого обнаружила немало фашистов, куда менее безобидных, чем мисс Броди.
«Разумеется,
— писала ей мисс Броди, сообщая о своем изгнании, —
этот политический вопрос был лишь предлогом. Они много раз пытались доказать мою личную аморальность, но всегда терпели провал. По этому поводу мои девочки твердо хранили молчание. Что бесило моих коллег по-настоящему, так это мой метод воспитания и обучения, достигший совершенства в пору моего расцвета. Я была предана своим девочкам, ты это знаешь. Тогда мои недруги выбрали в качестве оружия этот политический предлог. Однако что причиняет мне самую мучительную боль и поражает до глубины души, так это тот факт — если, конечно, верить мисс Макей, — что предал меня и положил начало расследованию кто-то из моего собственного клана.
Не сомневаюсь, что тебя это тоже изумит. Тебе я могу все это сказать, потому что из всех вас одна ты вне подозрений: у тебя не было причины предавать меня. Первым делом я подумала о Мэри Макгрегор. Вероятно, она по своей глупости затаила обиду на меня — она такая несносная молодая женщина. Думала я и о Роуз. Возможно, она злилась из-за того, что для мистера Л. я всегда оставалась первой. Юнис… Не могу поверить, что это могла быть Юнис, но я часто проявляла твердость по отношению к ее обывательским взглядам. Она ведь даже хотела стать вожатой девочек-скаутов, помнишь? И ее привлекал командный дух. Неужели Юнис вынашивала злобу против меня? Есть еще Дженни. Ну, ты как никто знаешь, что, решив стать актрисой, она отбилась от рук и изменилась до неузнаваемости. Сделалась такой скучной. Как ты думаешь, может быть, ее злило, когда я говорила, что она никогда не станет даже Фэй Комптон, не говоря уж о Сибил Торндайк? Ну и, наконец, Моника. Я почти склонна подозревать Монику. За ее математическими мозгами слишком мало души, и вполне вероятно, что в припадке ярости против моих проповедей Красоты, Истины и Добра, которые находятся за пределами ее понимания, она отступилась от меня и предала.
Тебя, Сэнди, я, как видишь, исключаю из числа подозреваемых, поскольку у тебя не было никакой причины предавать меня, более того, именно тебе я отдала все лучшее, что во мне было, подарила тебе свое полное доверие и даже мужчину, которого люблю. Подумай, если можешь, кто бы это мог быть. Я должна знать, кто из вас меня предал…»
Сэнди ответила как предрасположенный к уклончивости папа римский:
«Если Вы нас не предавали, то невозможно, чтобы и Вас кто-то из нас предал. Слово „предательство“ неприменимо к…»
Снова мисс Броди написала ей после гибели Мэри Макгрегор в ловушке горящего отеля, по которому та металась взад-вперед:
«Если это возмездие, ниспосланное бедняжке Мэри зато, что она предала меня, то я этого никак не хотела…»
А Дженни написала:
«Боюсь, период расцвета для мисс Броди миновал. Единственное, чего она хочет, это узнать, кто ее предал. Это так непохоже на прежнюю мисс Броди, она ведь всегда была настолько полна готовности дать отпор».
Имя и воспоминания о мисс Броди перелетали из уст в уста, словно летние ласточки, но к зиме, как и положено ласточкам, улетели. Подруги по клану Броди навещали Сэнди только, летом — монастырь стоял за городом, на лоне природы.
Когда к Сэнди, носившей теперь имя сестры Елены из монастыря Преображения Господня, приехала Дженни, она рассказала ей, что в Риме внезапно влюбилась в мужчину, но из этого ничего не выйдет.
— Мисс Броди, этой грешнице, такое бы понравилось, — сказала она.
— О, по-своему она была совершенно невинна, — ответила Сэнди, сжимая прутья решетки.
Юнис, приехав, сказала:
— В прошлом году мы ездили на Эдинбургский фестиваль. Я нашла могилу мисс Броди, положила на нее цветы и рассказала мужу множество историй про нее: как мы с ней сиживали под вязом и все такое прочее. Он сказал, что нам с ней наверняка было потрясающе весело и что она была удивительно занятной.
— Это правда, если подумать.
— Конечно, была, — согласилась Юнис и добавила: — Когда пребывала в поре своего расцвета.
Моника приехала снова.
— Перед смертью мисс Броди думала, что это ты ее предала, — сказала она.
— Предать можно лишь в случае, если верность является долгом, — ответила Сэнди.
— А разве по отношению к мисс Броди у нас не было долга?
— Только до некоторой степени, — сказала Сэнди.
Это было в тот самый день, когда Сэнди посетил некий пытливый молодой человек, которого заинтересовала ее странная книга по психологии «Преобразование банального», привлекшая в монастырь столько новых визитеров, что Сэнди еще отчаянней вцеплялась в прутья решетки, разговаривая с ними.
— Что больше всего повлияло на вас в школьные годы, сестра Елена? — спросил он. — Была ли это литература, или политика, или, может быть, чья-то личность? Возможно, это был кальвинизм?
Сэнди ответила:
— Это была мисс Джин Броди в ее лучшие годы.
Девицы со скудными средствами
Посвящается Элану Маклину
1
Давным-давно, в 1945 году, все приличные люди в Англии, за немногими исключениями, были бедны. Улицы больших городов изобиловали обшарпанными, давно не ремонтировавшимися или вовсе разрушенными домами, грудами каменных осколков от бомбежки, рядом с которыми остовы домов зияли, словно гигантские зубы, в которых уже высверлили, но еще не запломбировали дупла. Некоторые искореженные бомбами здания напоминали руины древних замков, пока, приблизившись, не разглядишь обои самых разных, совершенно обычных комнат, выставленных на всеобщее обозрение, будто на театральной сцене; иногда виднелась цепочка уборной, свисающая над пустотой с потолка пятого или шестого этажа. Большей частью выживали лестничные клетки, словно формы нового искусства, ведущие вверх и вверх, к непонятно какой цели, и это предъявляло непривычные требования воображению. Все приличные люди бедны: таково, во всяком случае, было всеобщее убеждение, а лучшие из тех, кто богат, — бедны духовно.
Не было никакого смысла переживать из-за окружающей обстановки — это было бы все равно что расстраиваться из-за Большого каньона или какого-то события на земле вне пределов человеческого видения. Люди продолжали обмениваться огорчениями по поводу дурной погоды или дурных новостей или по поводу Мемориала Альберта[45], который так и не задела ни одна бомба, и он даже не пошатнулся за все время налетов — от начала и до конца.
Клуб Мэй Текской[46] скромно расположился почти напротив Мемориала Альберта, в одном из высоких домов, все-таки выдержавших войну, хотя и с величайшим трудом: несколько бомб разорвалось совсем рядом, а некоторые — в садах за домами, оставив в зданиях трещины снаружи и расшатавшиеся соединения внутри; и несмотря на это, жить здесь покамест было еще возможно. Разбитые стекла в окнах заменили новыми, дребезжавшими в расшатанных рамах. Совсем недавно черную, как битум, краску затемнения счистили с окон лестничных площадок и ванных комнат. Окна приобрели первостепенное значение в тот последний, решительный год войны: они с первого же взгляда давали понять, обитаем дом или нет; а в течение лет предыдущих они имели не меньшее значение, оказавшись главной зоной опасности между домашней жизнью и войной, происходившей снаружи. Все и каждый не уставали повторять: «Не забудьте про окна! Не подходите к окнам! Осторожно, берегитесь стекол!»
