— Она ни плохая, ни хорошая, — оценил Руди. Он помотал головой, пока говорил это. — Она — посредственность. Я вспоминаю, он писал это в 1938-м, когда в качестве сексуального партнера имел веснушчатую особу женского пола. Она был анархистка и пацифистка. Слушайте, между прочим… И он прочел вслух:
«Х. пишет историю анархизма. Собственно анархизм не имеет истории в том смысле, как намерен ее описать Х. — то есть в смысле непрерывности и развития. Анархизм есть спонтанное движение людей в определенные периоды времени и при определенных обстоятельствах. История анархизма не могла бы иметь характер политической истории, она могла бы стать аналогичной истории сердцебиения. Можно сделать о нем какие-то новые открытия, можно сравнивать реакции движения на различные условия, но в самом по себе движении ничего нового нет».
Джейн думала о веснушчатой подружке Николаса, с которой тот спал, когда писал эту книгу, и почти уже вообразила, что они брали «Субботние записные книжки» с собой в постель.
— А что потом случилось с его девушкой? — спросила Джейн.
— С этим ничего плохого нет, — сказал Руди, имея в виду прочитанный отрывок. — Но это не такая великолепная великая истина, что ему надо, как великий человек, поместить ее на страницу, отдельно, между прочим. Он делает pensées[67], потому что ему слишком лень делать эссе. Послушайте…
Джейн повторила:
— Что случилось с той девушкой?
— Она села в тюрьма за пацифизм, может быть, не знаю. Если бы я был Джордж, я не прикоснусь одним пальцем к этой книге. Слушайте…
«Каждый коммунист хмурит брови, как фашист, каждый фашист улыбается, как коммунист».
— Ха! — произнес Руди.
— А я подумала, что это очень глубокое место, — сказала Джейн, так как это было единственное место, которое ей запомнилось.
— Вот почему он его туда написал, он рассчитывать, эта чертова книга нужно иметь публику, так что он включать маленький кусочек афоризм, очень умный, чтобы девушка, как вы, нравилось слушать, между прочим. Это ничего не значит. Где тут смысл?
Большая часть последних слов Руди прозвучала гораздо громче, чем он того хотел, так как девушка за роялем перестала играть — она решила отдохнуть.
— Тут нет причин так волноваться, — громко сказала Джейн.
Девушка за роялем начала новый набор тренькающих всплесков.
— Мы перейдем в гостиная, — предложил Руди.
— Нет, — возразила Джейн. — Сегодня утром все в гостиной. Нам не отыскать там ни одного укромного уголка. — Ей не особенно хотелось выставлять Руди напоказ перед остальными обитательницами клуба.
Вверх и вниз бегала по ступенькам гамм девушка за роялем. Из окна над рекреационным залом послышалось, как Джоанна, ведущая урок красноречия с кухаркой, мисс Харпер, втиснув его в перерыв перед тем, как ее ученица должна была поместить воскресный окорок в духовку, сказала:
— Послушайте:
Подсолнух мой! Мгновения резвы,
Но ты стремишь вслед солнцу существо, —
Так путник ждет уюта и любви
В конце пути грядущем своего
[68].
— А теперь вы попробуйте. Очень медленно на третьей строке, думайте про грусть о знойном небе, когда будете это произносить.
Дортуарные девицы, высыпавшие на террасу из гостиной, щебетали, словно целая стая диких птиц. Нотки гамм послушно следовали одна за другой.
— Слушайте, — произнес Руди:
«Всех и каждого следует убедить в необходимости помнить, как далеко и с каким патетическим шумом наше общество сбилось с пути истинного, и теперь ему приходится назначать своими хранителями политиков, с тем чтобы его эмоции, приносящие ли успокоение во время завтрака, или рождающие страх в вечернее время…»
— Вы замечаете, — спросил Руди, — что он говорит «сбилось с пути истинного»? В этом причина, что он никакой анархист, между прочим. Они его выгоняют, когда он сказал так, как говорит папский сын. Этот человек — путаница, как он зовет себя анархист: анархист не делает такой разговор про первородный грех, и так дальше. Они разрешают только антисоциальные тенденции, неэтичный поведение, и так дальше. Ник Фаррингдон — диверсант, саботажник, между прочим.
— Вы зовете его — Ник?
— Иногда, в пабах. «Пшеничный сноп» и «Горгулья», так дальше, там он был Ник в те дни. Кроме только, там был парень, уличный торговец, называл его «мистер Фаррингдон», а Николас сказал ему: «Меня „Мистером“ не крестили», но ничего хорошо не вышло. Парень был его друг, между прочим.
— Еще раз! — послышался голос Джоанны.
Подсолнух мой! Мгновения резвы…
— Слушайте, — сказал Руди:
«Тем не менее давайте установим, что есть для нас решающий момент, что есть для нас благоприятная возможность. Нам не нужно правительство. Нам не нужна Палата общин. Парламент должен быть распущен навсегда. Мы сможем прекрасно справиться, двигаясь в направлении полностью анархического общества с нашими великими, но безвластными институтами: мы сможем справиться с помощью монархии в качестве примера достоинства, заложенного в свободной раздаче и приятии высоких должностей и привилегий, не дающих власти; с помощью церквей, обеспечивающих духовные нужды народа; с помощью Палаты лордов, имеющей целью дебаты и рекомендации; с помощью университетов — для консультаций. Нам не нужны институты, обладающие властью. Практические дела могут осуществляться Советами больших и малых городов и деревень. Международные дела могли бы вести сменяемые представители общества, не обладающие профессиональной правоспособностью. Нам не нужны профессиональные политики, стремящиеся к власти. Бакалейщик, врач, повар должны отслужить свой срок своей стране, как люди служат свой срок в коллегии присяжных. Нами может управлять одна лишь корпоративная воля людских сердец. Нам твердят, что институты безвластны, а на самом деле это власть прекратила свое существование».
— Я задам вам вопрос, — сказал Руди. — Это простой вопрос. Он хочет монархию и он хочет анархизм. Что же все-таки он хочет? Эти двое — враги во всей истории. Простой ответ: он — путаница.
— А сколько лет было этому уличному торговцу? — спросила Джейн.
— И еще раз, — донесся голос Джоанны из верхнего окна.
Дороти Маркэм присоединилась к девушкам на солнечной террасе. Она делилась с ними охотничьими рассказами:
— …единственный раз, когда меня бросили, это меня потрясло до самых глубин. Зверь такой!
— И где же ты приземлилась?
— А где ты думаешь?
Девушка у рояля прекратила игру и аккуратно сложила ноты.
— Я уйду, — сказал Руди, взглянув на часы. — У меня договор встретиться с контактом, чтобы выпить.
Он поднялся и еще раз, прежде чем передать ей рукопись, быстро перелистал машинописные страницы. Потом проговорил печальным тоном:
— Николас мой друг, но я жалею сказать, что он неплодотворный мыслитель, между прочим. Идите сюда, послушайте:
«Есть некая правда в популярном представлении об анархисте, как о дикаре с самодельной бомбой в кармане. В нынешние времена такая бомба, сработанная в далеко запрятанных мастерских воображения, может только принять одну-единственную форму: Осмеяние».
— «Только принять» — грамматически неправильно, надо было бы сказать «принять только», — заметила Джейн. — Мне надо это исправить, Руди.
Довольно уже говорить о портрете мученика в юные годы, в том виде, как он был предложен Джейн в воскресное утро между одним мирным договором и другим, в те дни, когда все были бедны — в 1945 году. Джейн, которая прожила потом достаточно, чтобы успеть исказить этот портрет, придав ему самые изощренные формы, в описываемое время просто чувствовала, что, соприкасаясь с Николасом, она соприкасается с чем-то дерзким, интеллектуальным и богемным. Презрительное отношение к нему Руди в ее глазах рикошетом обращалось на самого Руди. Джейн полагала, что слишком много знает об этом последнем, чтобы относиться к нему с уважением, и была поражена, обнаружив, что между ним и Николасом действительно существует что-то вроде дружбы, тянущейся из прошлого.
