— Здесь не разрешается бросать окурки на пол.

Казалось, эти слова не дошли до слуха собравшихся перед объявлением, во всяком случае не успешнее, чем тиканье старинных напольных часов, стоявших позади группы. Однако Энн откликнулась:

— Что, даже плевать на пол не разрешается?

— Конечно, не разрешается, — ответила старая дева.

— Ах, а я-то думала, разрешается, — огорчилась Энн.

Клуб Мэй Текской был основан королевой Марией до того, как она вышла замуж за короля Георга V, когда она еще была принцессой Мэй Текской. В один прекрасный день, где-то между помолвкой и венчанием, ее уговорили приехать в Лондон и объявить об официальном открытии клуба Мэй Текской, содержание которого обеспечивали различные благородные (и хорошо обеспеченные) особы.

Ни одной из первых девиц и дам в клубе не осталось. Но трое из последующих обитательниц получили разрешение жить здесь после установленного предельного возраста — тридцати лет. Им было теперь за пятьдесят: они пришли в клуб Мэй Текской еще до Первой мировой войны, а тогда, утверждали они, все обитательницы были обязаны переодеваться к обеду.

Никто не знал, почему этих трех женщин не попросили покинуть клуб после достижения ими тридцатилетнего возраста. Даже сама ректор не знала, не знал и комитет, почему эта тройка осталась. А теперь было слишком поздно, да и неприлично, выселять их отсюда. Было слишком поздно даже упоминать в разговоре с ними проблему их проживания в клубе. С 1939 года сменявшие друг друга комитеты непременно приходили к выводу, что — в любом случае — старшие обитательницы могут оказывать положительное влияние на более молодых.

Во время войны дело было отложено в долгий ящик, поскольку клуб наполовину опустел; в любом случае взносы за проживание были совершенно необходимы, а бомбы столько вокруг уничтожили, особенно совсем поблизости, что вопрос о том, выстоят ли три старые девицы вместе с домом до конца, оставался открытым. К 1945 году они стали свидетельницами множества приходов новых девиц и дам и уходов старых, и каждое новое пополнение обычно относилось к ним с приязнью, ведь они легко становились предметом оскорблений и насмешек, если пытались во что-нибудь вмешиваться, и с той же легкостью — восприемницами самых интимных секретов, если держались в стороне. Признания редко содержали в себе всю правду, особенно те, что сообщали обитательницы верхнего этажа. Три старые девицы были спокон веку известны — и к ним так и обращались — как Колли (мисс Коулмен), Грегги (мисс Макгрегор) и Джарви (мисс Джармен). Именно Грегги сказала Энн, когда все они стояли у доски объявлений:

— Здесь не разрешается бросать окурки на пол.

— Что, даже плевать на пол не разрешается?

— Конечно, не разрешается.

— Ах, а я-то думала, это разрешено.

Грегги издала притворный вздох великой терпимости и пробралась сквозь толпу обитательниц помоложе. Она подошла к распахнутой на широкое крыльцо двери — выглянуть в летний вечер, словно владелец магазина, ожидающий доставки товара. Грегги всегда вела себя так, будто она — владелица клуба.

Совсем скоро должен был прозвучать гонг на обед. Энн ногой зашвырнула окурок подальше, в темный угол.

Грегги крикнула ей, полуобернувшись:

— Энн, твой молодой человек идет!

— Вовремя, хоть раз в жизни, — произнесла Энн тем же притворно-презрительным тоном, какой приняла, когда говорила про своего брата: «Вот уж у кого я не стала бы спрашивать, так это у Джеффри». И она направилась к двери, небрежно покачивая бедрами.

Румяный, коренастый молодой человек в форме капитана английских вооруженных сил, улыбаясь, вошел в дверь. Энн стояла, глядя на него так, будто у него она уж точно не стала бы ничего спрашивать.

— Добрый вечер, — приветствовал он Грегги, как и подобает хорошо воспитанному молодому человеку приветствовать женщину такого возраста, стоящую у входа. И, признавая присутствие Энн, издал невнятный носовой звук, который, если бы его правильно произнесли, означал бы: «Привет!» Энн вообще ничего не произнесла в качестве приветствия. Они были уже почти помолвлены.

— Хочешь зайти, посмотреть на обои в гостиной? — предложила Энн.

— Нет, давай-ка рванем отсюда поскорее.

Энн вернулась с пальто, переброшенным через плечо.

— Пока, Грегги, — сказала она.

— Всего хорошего, — попрощался капитан.

Энн взяла его под руку.

— Желаю хорошо провести время, — напутствовала их Грегги.

Прозвучал гонг на обед, послышалось шарканье множества ног, спешащих прочь от доски объявлений, и постукивание каблучков с верхних этажей.

Поздним майским вечером на предыдущей неделе весь клуб — сорок с чем-то женщин, со всеми молодыми людьми, которые по случайности могли там оказаться, бросились, словно быстрокрылая стая перелетных птиц, в темный, прохладный воздух парка, пересекая его бесконечные акры по прямой, как летит ворона, в направлении Букингемского дворца, чтобы там, вместе с другими лондонцами, выразить свои чувства по поводу окончания войны с Германией. Они крепко держались друг за друга, по двое и по трое, боясь, что их затопчут. Если же их отрывали от подруг, они хватались за ближайших к ним одиночек, и за них тоже хватались ближайшие к ним одиночки. Они стали как бы частицами морской волны, они вздымались с нею и пели, а через каждые полчаса свет заливал далекий маленький балкон дворца и на нем появлялись четыре маленькие фигурки: король, королева и две принцессы. Монаршая семья поднимала правые руки, их ладони трепетали, словно под легким ветерком, они были похожи на свечи — три свечи в военной форме, а в четвертой можно было узнать королеву — по отделанной мехом гражданской, но военного времени королевской одежде. Рокот толпы, похожий на звуки огромного органа, не сравнимый ни с одним из голосов, издаваемых живой материей, скорее похожий на грохот водопада или геологического сдвига, рос над парком, распространялся по Моллу. Только медики, бдительно стоявшие у машин «скорой помощи» от больницы Св. Иоанна, сохраняли хоть какую-то идентичность. Королевское семейство помахало толпе руками, повернулось, чтобы уйти, задержалось перед дверью, снова помахало и наконец исчезло. Множество незнакомых рук обнимало незнакомые тела. Множество союзов — некоторые даже оказались постоянными — образовалось в эту ночь, и множество младенцев от экспериментальных вариантов союза, восхитительных по оттенкам кожи и расовой структуре, появились на свет по завершении должного цикла из девяти месяцев после этой ночи. Звонили колокола. Грегги заметила, что все это вроде бы похоже на свадьбу и похороны одновременно — в мировом масштабе.

На следующий день все и каждый принялись размышлять, где именно его или ее личное место в новом порядке вещей.

Многие ощутили потребность, причем некоторые даже получали от этого удовольствие, оскорблять друг друга, чтобы что-то доказать или проверить свою позицию.

Правительство напоминало широкой публике, что страна все еще воюет. Официально это было неопровержимо, однако за исключением тех, чьи родственники находились в дальневосточных лагерях для военнопленных или застряли в Бирме, эта война на самом деле ощущалась как нечто весьма отдаленное.

Несколько машинисток-стенографисток в клубе Мэй Текской начали подавать заявления о приеме на работу в более надежные места, то есть, так сказать, в частные предприятия, не связанные с войной, в отличие от недолговечных министерств, где большинство из них тогда работали.

Их братья и молодые люди, служившие в вооруженных силах, еще не демобилизовавшись (до этого было еще очень далеко), поговаривали о том, чтобы заняться каким-нибудь «живым» делом, использовать возможности мирного времени — например, завести грузовик и с него начать создание транспортного бизнеса.

— У меня есть что тебе рассказать, — сказала Джейн.

— Подожди минуточку, я только дверь закрою. Ребятишки расшумелись, — ответила Энн. И тотчас же, вернувшись к телефону, сказала: — Ну, выкладывай.