Поняв, что хаос, любезный сердцу подлинного германца, не дает победить соседей, немецкие варвары начали сковывать внешними нормами порядка, то есть «омеханизменности», неискоренимый внутренний хаос. Особо усердствовали пруссаки, заряженные хаосом сильнее, нежели остальные варварские племена. Хаос германской свирепости, помноженный на омеханизменность, доведенную до предела, создал армию полуроботов, над которой справедливо потешались и Наполеон, и Суворов.

Фридрих, именуемый Великим, надрывно омеханизмевал армию. Ему вторили Мольтке и другие корифеи немецкой военной школы. Бисмарк распространил это же начинание своих предшественников (уравновешивание свирепого хаоса как содержания предельной омеханизменностью форм) на всю немецко-прусскую жизнь. На этой бисмарковской основе произошло объединение Германии, укрепление империи Гогенцоллернов и многое другое. Всё это в итоге сыграло существенную роль в зачатии монстра, именуемого Первая мировая война.

Всем стало понятно, что норррмальная жизнь является укрощенным зверем, периодически срывающимся с цепи. Образ пса Френира, взятый из северно-европейской мифологии, очень четко выразил существо возникшей всемирно-исторической ситуации.

Да, пока зверь скован нормами, законами, рациональной «деликатной» свирепостью буржуазного государства — идет норррмальная жизнь. Пронизанная ужасом и тоской бессмыслия, начиненная скукой и много еще чем, но обладающая своими существенными преимуществами. Но это ненадолго. Зверь срывается с цепи — и эта самая норррмальная жизнь превращается в иррациональную кровавую суперсудорогу, в наинормальнейшую Европу, буквально заваленную трупами.

Стало также ясно, что Первая мировая война беспрецедентно чудовищна и по масштабам массовых убийств, и по применяемым для этого средствам (химическое оружие в таких масштабах никто потом не осмелился применять, включая Гитлера), и по бессмыслию. Зачем стали друг друга убивать? Чего добивались? Рассуждения о чьих-то геополитических интересах, о переделе мира, о зловещем британском заговоре, о всяких там Базилях Захаровых, жаждущих продать оружие, никого не убеждали. Ибо все понимали, что подобные факторы при всей их важности ситуацию никоим образом не исчерпывают. Что главным виновником произошедшего была эта самая норррмальная жизнь. Что колоссальные человеческие страдания, неслыханные жертвы, выбрасывание из жизни целого поколения (названного потерянным) — это плата за возможность реализации некоей норррмальной жизни. Накопилась агрессия — спустили пар — успокоились — агрессия снова накапливается — снова спускаем пар… И так далее.

Во главе угла всегда был и всегда будет только один вопрос — вопрос о человеке. Если норррмальный ответ на этот вопрос демонстрирует свою несостоятельность, нужны другие варианты ответа на тот же самый вопрос. Гуманистический созидательный пессимизм, гуманистический созидательный прагматизм, гуманистический созидательный скептицизм… Всё это, принятое на вооружение западным человечеством в XVI веке нашей эры, было необратимо дискредитировано Первой мировой войной. Всё это невозможно было усовершенствовать, избавив от сокрушительных недостатков. Ибо в основе крушения «этого» лежали даже не законы неравномерности развития, и уж тем более не законы неравномерности распределения, порождавшие обогащение меньшинства за счет обнищания большинства. Всё это можно было попытаться отрегулировать. А вот закон накопления потенциала «озверивания» в норррмальном человеке, не освобожденном от зла, а всего лишь приговоренном к сожительству со злом, скованным цепями морали, закона, цепями нормативных предписаний, специализаций, ролевых функций… Как быть с этим неумолимым законом? И человечеством, осознавшим, в чем его перспектива, коль скоро этот закон не будет чем-то как-то преодолен?

Техника будет развиваться… Техника массовых убийств будет развиваться в первую очередь. Озверивание снова и снова будет вступать в свои права… И что же? Какое светлое будущее? Самоистребление человечества? Какое настоящее? Все, понимая неизбежность именно такого исхода, томятся в темнице опостылевших норм, установлений, предписаний и прочих скучных, мертвых «регулятивностей»?

Мирная, благополучная, бесконечно скованная регламентами, доведенная до максимальной механистичности норррмальная жизнь. Со всеми ее прелестями — скукой, политкорректностью, скрытой полицейщиной, доносительством, подавленностью, грызней, страхом, копошащимся в подполье пороком, холодом бездушевности… Такая вот норррмальная жизнь длится, длится… Бац! Все вдруг начинают зачем-то убивать друг друга… Судорога бессмысленной массовой бойни… Наубивались, успокоились и снова — скука, порядок, механистичность, умильное отупление и прочие прелести норррмальной жизни… Понаслаждались, подустали, поднакопили иррационализма, агрессии?.. Снова массовые убийства… Еще более массовые, чем предыдущие (Рис. 4).

Европейское человечество, разочаровавшись в норррмальности жизни и не имея никаких альтернатив, могло бы исторически капитулировать. Последствия подобной капитуляции, формы, в которых она бы стала осуществляться — всё это по катастрофичности могло существенно превзойти любые ужасы мировых войн.

Но тут Россия заявила о Красном проекте, то есть о том, что у скомпрометировавшего себя — гуманистическо-пессимистического! — проекта норррмальной жизни есть гуманистическая же, но оптимистическая альтернатива. Отчаявшаяся Европа увидела воочию, как на территории огромного государства Красная весна становится способом реального бытия сотен миллионов реальных людей. Она увидела, как эти реальные люди творят реальные чудеса в сфере экономики, культуры, социальной жизни. В европейском обществе возник ответный импульс: если норррмальная жизнь не сулит ничего, кроме омеханизмевания и человеческих чудовищных жертвоприношений во славу этого омеханизмевания, то, может быть, стоит присмотреться к русскому опыту, русскому новому слову, ставшему новой плотью общественного бытия, русскому историческому проекту?! Ведь в Европе гораздо лучшие стартовые возможности, чем у русских! В Европе иной уровень образования, иной уровень развития производственных сил! Западная элита могла по-разному отнестись и к советскому рукотворному чуду (которое она, как мне кажется, вполне справедливо назвала «русским») и к той системе надежд и ожиданий, которую это чудо породило на Западе. Это был бы единственный разумный ответ на месседж, полученный из Советской России. Ведь дело не в том, как именно производить вещи и регулировать социальную жизнь. Это можно делать по-разному.

Вспоминается одесский анекдот. Один из игравших в преферанс, проигравшись в пух и прах, умирает от инфаркта. Компания посылает гонца к жене и поручает гонцу сообщать жене о смерти мужа так, чтобы она не отправилась к праотцам вслед за своим супругом. Дипломатичный гонец говорит:

— Мадам, Исаак Моисеевич… Вы только не волнуйтесь, мадам!

Темпераментная супруга кричит:

— Что случилось?!

Гонец:

— Умоляю Вас, мадам, не волнуйтесь! Исаак Моисеевич…

Супруга (перебивая гонца):

— Что, что с Исааком?

Гонец:

— Он играл в карты.

Супруга:

— Ну?!

Гонец:

— Ну и проиграл!

Супруга:

— О, чтоб он сдох!

Гонец:

— Не волнуйтесь, мадам! Уже!

Александр Зиновьев, сильно поработавший на разрушение СССР, дискредитацию коммунизма и советского образа жизни (чего стоит название одной из его книг: «Хомо советикус» — именно на основе этого названия популяризирован отвратительный перестроечный мем «совок»), раскаявшись под конец жизни, стал рассуждать о постепенном превращении западного общества в человейник, то есть в человеческий муравейник. Мир праху философа! Но интеллектуальная дискуссия не прекращается после смерти интеллектуала, потому можно сказать — не самому Зиновьеву, а его немалочисленным почитателям: «Не волнуйтесь, уже!»