И тут было принято дерзкое донельзя решение. Московскому городскому комитету КПСС было поручено по разнарядке выводить коммунистов (!) на митинг против 6-й статьи Конституции. Коммунисты должны были оказывать давление на депутатов, колебавшихся в вопросе об отстаивании власти КПСС! И ведь собрали коммунистов на антикоммунистический митинг! Собрали по разнарядке! Апеллируя к партийной дисциплине: «Это решение самого генсека КПСС! Не рассуждать! Мы осуществляем тонкий и очень важный политический маневр!»

Как мы видим, уличные протесты бывают разными. Одно дело — протесты как часть внутриполитической борьбы. Тогда они носят «собственно революционный» характер. Другое дело — протесты как часть иноземной игры. Тогда они носят иной — «оранжево-революционный» — характер.

И, наконец, антивластный протест может быть инициирован властью. В этом коварная суть перестройки. Горбачев, Генеральный секретарь КПСС, помогает собирать митинги против партии власти, которой сам же руководит. При этом говорится, что антикоммунистическая улица, организуемая при участии «коммуниста № 1», должна содействовать подавлению реакционных коммунистов. И одним этим помогать коммунистическим реформаторам, сплотившимся вокруг «коммуниста № 1» и не способным одолеть реакционные внутрипартийные силы без помощи этой улицы. Со временем выяснилось, что разговор об уличной поддержке коммунистов-реформаторов в их борьбе с коммунистическими реакционерами — это элементарное политическое лукавство. Партия была разгромлена, распущена, запрещена. И решающий вклад в это «благородное дело» внес руководитель разгромленной коммунистической партии.

Итак, уличные протесты, организуемые при содействии власти (или очень влиятельной, либеральной, внутривластной «команды») и являющиеся частью войны против партии власти. Вот что такое «горбик» № 17.

Ход моих тогдашних рассуждений вкратце сводится к следующему.

Первое. На ритмограмме тогдашнего перестроечного процесса — семнадцать «горбиков», следующих друг за другом в определенном порядке.

Второе. На ритмограмме процесса, разворачивавшегося в последние несколько лет, — шестнадцать из семнадцати «горбиков» следуют друг за другом в том же порядке.

Третье. Высокая степень совпадения двух ритмограмм свидетельствует о том, что мы имеем дело с одним и тем же перестроечным процессом. Тогда разворачивалась перестройка. Теперь разворачивается перестройка-2. Ничего конспирологического в таком выводе нет. Аналогичный вывод сделали бы люди самых разных профессий. Например, врачи, сравнивающие кардиограммы или энцефалограммы.

Четвертое. Если всё это так, то вскоре на нынешней ритмограмме должен появиться семнадцатый «горбик». То есть должны начаться массовые уличные протестные «действа». И не абы какие, а именно перестроечные.

Пятое. Данный вывод носит прогностический характер. Это не конспирологический вердикт, это — гипотеза, требующая проверки и аналитического обоснования.

Шестое. Вопрос сейчас не в том, удастся ли дать такое обоснование, а в том, что делать, если гипотеза подтвердится на практике. Пройдет несколько месяцев и — если моя гипотеза справедлива — заклубятся на московских улицах и площадях толпы новых перестройщиков, получающих поддержку с самого что ни на есть политического Олимпа. Не факт, что это произойдет, но если это произойдет — чем ответить на такой вызов?

В лихие перестроечные годы я мог начать самостоятельную политическую деятельность — создать свое неосоветское движение отдельно от КПСС, противопоставить перестроечным толпам другой контингент граждан, готовых отстаивать СССР и на митингах, и, если понадобится, с оружием в руках. Но я поверил в возможность мобилизации здоровых коммунистических сил. Такие силы были. Олег Шейн, член Политбюро, замгенсека по оргработе, статный, красивый сибиряк, метался по своему кабинету, как тигр, запертый в клетку, и убеждал меня, что партия вот-вот проснется и даст отпор врагам Советского государства. От Шейна веяло сибирской прямотой, сибирской же безоглядностью. «Партия проснется, Сергей, — говорил он мне. — Ей надо помочь — идеологией, аналитикой». Я помогал, как мог, и Шейну, и другим. Другой член Политбюро, первый секретарь МГК КПСС Юрий Прокофьев, человек иного, чем у Шейна, темперамента, но такой же порядочности, убеждал меня в том же. И я тоже помогал — писал тексты, доклады, программы, статьи. Выступал по радио и телевидению. Понемногу противодействие перестройщикам нарастало. Но в решающий момент КПСС не решилась дать перестроечным толпам патриотический гражданский отпор. КПСС понадеялась на силовые структуры — госбезопасность, армию. И — сокрушительно проиграла. Потому что нельзя не проиграть, если:

• глава государства — и слабак, и изменник;

• отстраняющая его команда — внутренне слаба, разобщена и не готова к полноценному, жесткому противостоянию государственной измене;

• твой противник задействовал уличный протест, а ты не хочешь отвечать ему тем же;

• силовые структуры деморализованы, дезорганизованы, уже попали под идеологическое влияние противника и в силу слабости и разобщенности противодействующего измене ГКЧП не получают адекватного приказа о подавлении измены.

КПСС стала противодействовать измене именно таким, обреченным на поражение образом. И закономерно проиграла, будучи вовлечена в действия, которые победивший противник диагностировал как «путч» (тут ведь главное — победить, а потом можно всем навязать свою оценку произошедшего). КПСС своим разгромом обрекла на паралич Съезд народных депутатов СССР, катастрофически подорвала возможности Съезда народных депутатов РСФСР, погрузила в кому все крупные патриотические организации. В момент, когда Беловежская пуща преступно ликвидировала дышащий на ладан СССР и сформировала весьма ущербный тип усеченного российского государства, на улицу выводить никто никого не мог и не стал. Займись я в конце 80-х созданием новой политической партии, я мог бы вывести людей на улицу для противодействия беловежским изменникам. Но я тогда иначе распорядился своими возможностями.

Я понимал, что мои шансы на создание в ту эпоху нового дееспособного политического субъекта были близки к нулю. И что служение советско-коммунистическим идеалам исключало в ту эпоху конфронтацию с КПСС (а именно этого, безусловно, потребовало бы создание любого нового коммунистического движения).

Но понимая всё это, я остро ощущал (и ощущаю) свою ответственность за то, что в 1991 году ельцинизм не получил гражданского уличного патриотического отпора. Но почему же коммунисты, московские в том числе, не встали на путь такого гражданского народного отпора оголтелым толпам, собираемым очевидными предателями, плотно связанными с иноземным врагом? Только ли потому, что даже лучшие представители позднесоветской номенклатуры были антиподами своих большевистских предшественников во всем, что касается революций, восстаний, уличных протестов, прямого гражданского отпора и прочих норм партийного поведения, начисто стертых из мозга и сердца жесткой централизованной системой («только дернись в сторону — пуля в лоб»).