— Полегче на поворотах, господин Мизрахи, — сказал растерявшийся было, но сразу пришедший в себя Ольмерт. — Меня не запугаешь! Вы не адвокат и даже представить себе не можете, что будет означать для вас лично и для Ганди такой процесс. Да я задам вам пятьсот вопросов, а ответы опубликую. Вы у меня предстанете голенькими перед всей страной.

— Ладно, парень, — оборвал Мизрахи. — Я знаю, что у тебя язык ловко подвешен. Но слушай внимательно. Мы с Ганди решили с тобой встретиться, прежде чем что-либо предпримем. Твое мнение?

— Я готов. Приходите в кнессет.

— Не думаю, чтобы Ганди твоя идея понравилась. Но я поговорю с ним. Жди звонка.

Через два дня позвонил сам Ганди.

— Слушай, Ольмерт, — сказал бывший генерал, а теперь советник премьер-министра по проблемам террора. — Все это очень серьезно. Тебя ждут большие неприятности, если ты публично не принесешь мне и Бецалелю свои извинения. Но это не телефонный разговор. Нужно встретиться. Только не в кнессете. Я не хочу, чтобы Рабин видел меня там.

Встреча состоялась 29 ноября 1976 года на восьмом этаже отеля «Шалом» в Иерусалиме. Ольмерт пришел один, не забыв, разумеется, сообщить друзьям, куда он направляется. В апартаментах для привилегированных гостей, где Ганди жил месяцами, его встретили с холодной учтивостью. Никто Ольмерта не обыскивал, и портативный магнитофон в его портфеле не подвел хозяина. Ганди начал беседу с солдатской прямотой: — Ты не знаешь, кто такой Мизрахи, — сказал он, глядя на Ольмерта чуть ли не с жалостью. — У него очень влиятельные друзья. Среди них пять генералов. Они на все пойдут ради Бецалеля. Если ты не извинишься, тебя раздавят. Я пока играю роль тормозов, но пойми, что мне это может надоесть.

— Это угроза? — принужденно усмехнувшись, спросил Ольмерт.

— Нет, предупреждение.

И Ганди встал, давая понять, что разговор окончен.

Запись этой беседы Ольмерт отправил премьер-министру Ицхаку Рабину. Через несколько дней Рабин вызвал его и сказал:

— Я ознакомился с присланным тобой материалом. Он не дает юридических оснований для предъявления Ганди каких-либо обвинений.

— Да, — сказал Ольмерт, — у меня нет доказательств противозаконной деятельности Ганди, но он своим авторитетом покрывает людей, связанных с преступным миром.

— Не пойман — не вор, — пожал плечами Рабин.

Однажды ночью Ганди позвонила любовница Тувии Ошри, короля израильского рэкета, и сестра его не менее известного дружка Рахамима Ахарони. Она умоляла Ганди приехать немедленно, потому что произошло нечто ужасное. Осторожный Ганди не поехал. Сказав перепуганной женщине несколько ободряющих слов, он повесил трубку. Телефон этой дамочки прослушивался полицией. Их беседа, записанная на пленку, была опубликована в печати. Разразился скандал. Ошри и Ахарони, закадычные друзья Бецалеля Мизрахи, совершили в тот день двойное убийство. Позднее их приговорили к пожизненному заключению.

Ганди же его сомнительные связи лишь прибавили популярности. Именно тогда мэр Тель-Авива Шломо Лахат предложил бывшему генералу пост директора Тель-авивского музея. Ганди это предложение принял и взялся за работу, позволившую развернуться его организаторскому таланту.

22 года существовал этот музей до того, как Ганди стал его директором. Музей как музей. Коллекция старинных монет. Археологический отдел. Во всех почти провинциальных европейских городах есть такие.

Не узнать сегодня музея. Из заурядного собрания древностей он превратился в прекрасный культурный центр, поражающий богатством экспонатов, подчиненных одной задаче: дать посетителям наиболее полное представление об истории и культуре Святой земли.

Нетрудно угадать, с чего Ганди начал. С того, что подтянул дисциплину. Строго-настрого приказал сотрудникам являться на работу ровно в семь утра. К дисциплине привыкнуть нелегко. Но вскоре уже все торопились отбить время на часах, исправно доносящих начальству о нарушителях трудового режима. Сам Ганди всегда приходил на работу в одно и то же время: в полседьмого утра.

Так продолжалось до тех пор, пока бывший генерал не отплыл в море большой политики под флагом трансфера. Он создал движение Моледет (Родина) и трижды бросал якорь в кнессете.

При каждом удобном случае Ганди твердил о неизбежности трансфера.

— Мы должны и обязаны бороться с террором, чтобы свести его к минимуму, но я не верю, что нам удастся полностью ликвидировать это явление, пока мы не уничтожим причину, его порождающую, — настойчиво повторял Ганди.

Причина эта — арабское население Иудеи и Самарии. Чем скорее они окажутся по ту сторону Иордана, тем лучше.

Ганди подчеркивал, что с 1948 года и до Шестидневной войны из Иудеи и Самарии ежегодно эмигрировали в соседние арабские страны тысячи арабов.

— Мы создадим международные фонды, соберем средства и побудим палестинцев расселиться на необъятных просторах арабского мира. Это ли не гуманное решение проблемы? У них будут деньги. Они хорошо устроятся. А Ближний Восток забудет наконец про все эти бесконечные войны и обретет мир и покой. Это ли не достойная цель? Но Израиль должен перестать быть для палестинцев магнитом. После Шестидневной войны мы предоставили работу всем жителям контролируемых территорий. Их жизненный уровень возрос в три раза. Муниципальные услуги, которые они стали получать, им прежде и не снились. Со всем этим пора покончить. Палестинцы должны вернуться к тому уровню, который у них был до Шестидневной войны, когда они отправлялись на заработки в соседние арабские страны.

Жизнь показала полную несостоятельность всех генеральских постулатов. Палестинцы, добившиеся автономии, стремятся к созданию собственного государства, и демагогия Ганди не вызывает у них даже презрительных усмешек. Палестинцы просто игнорируют идеолога трансфера. Да и сам Ганди отлично понимает, что его программа может осуществиться только насильственным путем. Правила игры, однако, не позволили ему заявить об этом открыто.

«Какая разница между вами и раввином Кахане? — спросили как-то Ганди. — Почему ему запретили баллотироваться в кнессет, а вам нет?»

«Кахане выступает за изгнание арабов, а я за трансфер, — ответил Ганди. — Трансфер — это перемещение. Я не утверждаю, что оно будет добровольным. Я не настолько наивен. Но оно будет согласованным и произойдет по договоренности, достигнутой между правительствами. Разве не ликвидировали мы два наших города и двенадцать наших поселений в Синае для того, чтобы заключить мирный договор с Египтом? Это был трансфер евреев. Точно так же произойдет и трансфер арабов. Трансфер, а не, упаси Боже, изгнание. К тому же Кахане — расист, а я не принадлежу к ненавистникам арабов. Они такие же люди, как и мы. Конфликт между нами не расовый, а политический, и урегулировать его можно лишь политическим путем».

— Да Ганди просто болтун, — прореагировал на это высказывание лидер движения Ках Меир Кахане. — У него те же цели, что и у меня. Арабов необходимо вышвырнуть отсюда. Вот и все. А будет это называться трансфером или же как-то иначе, не имеет никакого значения. И, в отличие от Ганди, я готов взять на себя всю черную работу. Его же интересует лишь политическая карьера….

Мой товарищ, художник-монументалист, сказал как-то с грустной улыбкой:

— Кахане любит евреев — и я тоже. Кахане заботит будущее Израиля — и меня не меньше. Но если он придет к власти, то отправит меня в концлагерь еще раньше, чем арабов.

— Не могу с тобой согласиться, — сказал я. — Ты чудовищно преувеличиваешь. Этого никогда не будет.

И вот теперь, много лет спустя, я думаю: а так ли уж мой товарищ был тогда неправ?

В 1987 году опросы общественного мнения показывали, что электоральный потенциал движения Ках давал Меиру Кахане все основания рассчитывать на 3–4 мандата на выборах в кнессет 12-го созыва. Его движение набирало силу и поднималось вверх на гребне националистической волны. Избрание Кахане в кнессет 11-го созыва превратило его из парии в перспективного лидера, сумевшего завоевать себе место в израильском политическом истэблишменте. Люди уже не стыдились открыто заявлять о своей солидарности с его программой.