В идеалистическом образе еврейской матери, заботящейся о своем народе, было много чисто женских атрибутов: мама Голда, маленькие дети, излучающие тепло глаза, надежное плечо, кухня, кошелка. Близкие к Голде люди волей-неволей вынуждены были включаться в эту игру.

Голда Меир была настоящим политическим лидером. Она могла приспособиться к любой ситуации. Она заключала политические блоки с несимпатичными ей людьми и, если этого требовала политическая реальность, рвала отношения с теми, с кем ее связывала многолетняя дружба. Она без колебаний принимала решения, от которых зависела судьба государства. Она могла быть жестокой и гибкой. Она пожертвовала всем ради политической карьеры. Даже семьей.

1915 год. У синагоги в американском городе Милуоки толпа евреев внимательно слушает ораторов, сменяющих друг друга на небольшом деревянном ящике. «Не смей!» — кричит отец тощей девчонке, явно намеревающейся забраться на эту примитивную трибуну. «Какой позор!» — продолжает вопить он из окна, видя, что дочь не прекращает своих попыток. «Как?! Дочь столяра Мабовича[15] выставит себя на всеобщее обозрение и посмешище? Не будет этого! Я вот сейчас спущусь и за косу притащу тебя в дом!»

Но дочь столяра Мабовича уже на ящике. Звонким голосом она произносит первую в своей жизни речь. Ее слушают с явным одобрением. Отец машет рукой и закрывает окно.

Так в 16 лет началась политическая карьера Голды Мабович. Отец впервые задумался над будущим дочери, услышав в ее изложении теории сионистских идеологов.

«Мужчины не любят слишком умных женщин, — сказал он после раздумья. — Надо, чтобы ты выбросила дурь из головы. Я пошлю тебя на курсы кройки и шитья, а потом выдам замуж за хорошего еврея».

Но четырнадцатилетняя Голда не хотела ни на курсы, ни замуж. Ночью она уложила вещи в небольшой саквояж, оставила папе и маме записку и через час была в поезде, направлявшемся в Денвер, где жила ее старшая сестра Шейна.

Голда обожала Шейну, завидовала ее апломбу, самостоятельности, упорству. В 1904 году, когда умер Герцль, Шейна заявила, что в знак траура будет два года носить черное платье. И носила…

В доме Шейны всегда накурено, тесно, крикливо. За столом собирались бородатые анархисты, социалисты всех мастей, сионисты. Они спорили до хрипоты, хлестали друг друга цитатами. То и дело слышались имена: Бакунин, Кропоткин, Маркс, Гегель, Кант, Герцль, Нордау. Голда узнала, что такое социализм, анархизм, диалектический материализм, в чем заключаются исторические функции пролетариата.

Ей больше всего нравились сионисты, которым она улыбалась чаще, чем другим.

Вскоре у Шейны стал бывать высокий парень с тонкими чертами некрасивого живого лица. Он не вступал в идеологические споры, а оставшись наедине с Голдой, пытался объяснить ей, что такое соната.

Его звали Морис Меерсон. В 1917 году он сделал Голде предложение. «Мы поженимся, — сказала Голда, — если ты поклянешься, что поедешь со мной в Эрец-Исраэль». Жених пожал плечами и согласился.

Молодая пара поселилась в Иерусалиме. Каждое утро на балконе, за чашкой кофе, Морис слушал длинные монологи своей супруги. Она никогда не говорила о будущем семьи, об их совместной жизни. Она упоенно рассказывала о рабочем сионизме, о коллективной ответственности, о грядущем возрождении, о кознях ревизионистов. Высказавшись, Голда целовала мужа и убегала заниматься сионистскими делами до поздней ночи.

Морис грустно плелся в комнату и слушал на граммофоне «Девятую симфонию» Бетховена. Родилось двое детей, но это не отучило молодую мать пропадать до полуночи на собраниях. Морис еще пробовал говорить с ней о детях, книгах, искусстве, музыке. В ответ он слышал: — сионизм, сионизм, сионизм.

Наконец этот обреченный брак распался.

В автобиографической книге «Моя жизнь» Голда писала: «Я должна была оставаться собой. Не могла меняться. Поэтому муж не нашел во мне той женщины, которая была ему нужна».

Голда забрала маленьких Сару и Менахема и переехала в Тель-Авив.

Морис остался один в иерусалимской квартире. По субботам он приезжал в Тель-Авив, рассказывал детям сказки, говорил с ними о музыке. Морис Меерсон скончался в 1951 году. Голды не было на его похоронах — она находилась в заграничной командировке.

Молодая мать, оставшаяся с двумя детьми, все свое время проводила на заседаниях, собраниях и конференциях. Руководители рабочего сионистского движения очень быстро оценили ее энергию, способности, упорство, ум, прекрасный английский и западный лоск, которого им самим так не хватало. Ее часто посылали в Америку, откуда она возвращалась с полным чемоданом чеков. Голда умела вышибать слезу у американских евреев и заставить их раскошелиться. Она знала их психологию.

— Голда, — спросил однажды Бен-Гурион, — ты привезешь деньги?

— Когда я их не привозила, Давид?

— Нужно много.

— Привезу много.

— О чем ты с ними будешь говорить на этот раз?

— О воде.

— О воде? — удивился Бен-Гурион.

— Да.

И она говорила о воде.

— Трудно, трудно, трудно, — начала Голда свою речь перед американской аудиторией. — У нас нет даже воды. Сначала я купаю двух своих маленьких детей. Потом в этой же воде стираю их пеленки. Затем стираю в них свое платье. Но воду, упаси Боже, не выливаю после всего этого, а использую для мытья полов.

Американские евреи слушали, смахивали слезы и вынимали чековые книжки.

Ее никогда не было дома. Детьми занимались приходящие служанки, а потом долгие годы няня Техила Шапиро. Она шила, стирала, готовила и пела песни Саре и Менахему, в то время как мать занималась идеологической работой. Няня спала на раскладушке в детской комнате, мерила им температуру и давала лекарства, когда они болели.

Иногда появлялась Шейна. Строго спрашивала няню, дает ли она детям витамины, после чего шла домой и писала сестре письмо, в котором в сотый уже раз спрашивала, почему позволяет партии издеваться над своими детьми.

Голда отмахивалась от критики в свой адрес, как от назойливых мух. Всю неделю, с утра до поздней ночи, она занималась партийными делами. В пятницу возвращалась домой вечером. Целовала детей. С волнением рассказывала им о последней речи Берла Кацнельсона, объясняла трудные слова. И укладывала чемоданы. В субботу утром она уже отправлялась в Америку.

Рассказывает няня Техила Шапиро: «Я все делала: мыла, стирала, готовила, отправляла детей в школу, готовила с ними уроки, читала им книжки. С Менахемом было очень трудно. Он так нуждался в материнской ласке. Я помню, как он безжалостно избил Сареле. Я не могла его утихомирить. Сареле была такая сладкая. Она тоже нуждалась в матери и искала тепла у каждого, кто входил в дом. Ее сажали на колени, ласкали. Менахем был скрытным и застенчивым мальчиком. Он угрюмо смотрел из угла, как балуют Сареле, и ужасно завидовал.

Папа Меерсон приезжал каждую субботу. Он занимался с детьми, пытался дать им как можно больше тепла. Он был гораздо лучшим отцом, чем Голда матерью».

Однажды вечером некого было оставить с детьми, а Голда должна была выступать на собрании. Она уложила детей. Рассказала им сказку. Укрыла. И попросила вести себя хорошо, пока она будет на партийном собрании. Детям ужасно захотелось посмотреть, как выглядит партийное собрание. Когда мама ушла, они встали, оделись и вышли на улицу. Сели в автобус и приехали куда надо. Тихо вошли в зал и уселись в темном уголке. Ораторы выступали. Дети внимательно слушали. Наконец на трибуне появилась мама и говорила долго-долго. Дети хлопали ей вместе со всеми. Потом началось выдвижение кандидатов в руководящие органы. «Кто за Голду Меерсон?» — спросил председатель, и дети проголосовали за свою маму обеими руками.

Сареле была физически слабой девочкой и часто болела, что не мешало матери колесить по свету. Много лет спустя дочь сказала: «Она оставила тяжело больного ребенка и исчезла на долгие месяцы. Я не понимаю, как она могла так поступать. Я своих детей не могла бы оставить, даже если бы все партии мира умоляли меня об этом».