- Ты ЕЙ лучше помоги, – сердито рявкнул арранкар. – А то что-то долго она у тебя не очухивается.

Орихиме мягко улыбнулась:

- С Куросаки-тян все хорошо… – Она пригладила непослушную рыжую челку. – Ей просто нужно отдохнуть, чтобы восполнить запасы духовной силы.

«Немудрено… После такого-то…» – Подумал Джагерджак.

Перед его глазами до сих пор стоял образ того бездушного и безжалостного чудовища, которое преобразовалось из ее внутреннего пустого. Сложно было представить, как ей удавалось сдерживать в себе такую мощь, ведь тот Пустой выглядел абсолютно неуправляемым и даже неистовым, лишенным абсолютно каких-либо чувств и принципов. «Полная противоположность своей хозяйке», – невольно сравнил Гриммджоу, ведь Куросаки сражалась так же благородно, как и искусно, отчаянно отказываясь до последнего использовать любую из своих превосходящих сил, а в особенности – эту, бездумную и бесконтрольную.

За накатившими мыслями Гриммджоу не заметил, как Иноуэ подпустила к нему своих фей для исцеления. Когда теплые приятные ощущения стали покалывать тело, избавляя от въевшейся боли, груза потрясений и недееспособности, Гриммджоу лениво открыл глаза.

- Я же просил тебя не делать этого, женщина, – спокойным голосом произнес Джагерджак, хотя в нем, несомненно, скользили резкие недовольные ноты.

- Да, но я не могу оставаться в стороне, если кому-то плохо. – Не менее спокойно ответила Орихиме.

- О-ох… – Вздохнул он. – Какая же ты все-таки дура, ведь я враг тебе… И Куросаки я враг… И тем синигами, которые сражаются сейчас внизу… Твое великодушие может для всех вас обернуться трагедией.

- Это вовсе не великодушие, – возразила девушка.

- А что же?

- Благодарность… – сказала она тихо, почему-то краснея.

- За что?..

- За Куросаки-тян… Если бы вы не появились, то…

- Не делай из меня героя, ты прекрасно знаешь, что я делаю это только из корысти. Куросаки – моя… – Его зрачки вспыхнули, а язык запнулся на выпорхнувшей из уст двусмысленности. – Она – мой враг. И только я один убью ее однажды и не позволю сделать это никому другому.

Иноуэ поежилась: Гриммджоу говорил неприятные, хоть и неправдивые вещи весьма убедительно. Гордость делала его резким, грубым, самоуверенным, бескомпромиссным. Она же не позволяла разглядеть ни крупицы из того, что становилось очевидным, но упорно не желающим признаваться даже самим арранкаром. Упрямый до невозможности, Гриммджоу, похоже, ничему не научился у Улькиорры, лишь в конце оценившего прелесть всех испытываемых чувств и внезапно обнаруженной в себе души.

Орихиме тяжело вздохнула. Созерцание безмятежного лица Куросаки, ее живого и невредимого тела, ощущение пульсации ее спокойно бьющегося сердца – все это, несомненно, приносило ей огромное удовольствие. Одинокая почти всю свою сознательную жизнь, Иноуэ готова была теперь сражаться за своих друзей до последнего, отдавая себя, все свои силы, свою жизнь без остатка, но почему-то вместо нее совсем другие платили самую высокую цену.

Брат…

Улькиорра…

Он, по-прежнему, стоял перед ее глазами, как живой. Тот самый Улькиорра, который разрубил маску Пустого Куросаки, чтобы спасти всех, оказавшихся на крыше Лас Ночес. Тот самый Улькиорра, который отчаянно пытался дотянуться до ее ладони, чтобы ощутить ее бесстрашие и благодарность. Тот самый Улькиорра с непривычно чувственным проникновенным взглядом, который говорил ей самые прекрасные слова на свете…

- Думаешь о нем? – Спросил Гриммджоу.

- Да…

- Интересно, мы когда-нибудь сможем забыть эту картину?..

- Я не хочу… – Проронила Орихиме звонкие бусинки правды. Несмотря на то, что это останется самым страшным впечатлением в ее жизни, она никогда не перестанет вспоминать душу, сумевшую прозреть…

Гриммджоу помолчал. Он думал о том, что, наверное, беспамятство Куросаки спасло еще одну женщину от столь душераздирающей сцены. Даже он, со всей своей черствостью, понимал, что Улькиорра совершил дико странный, но самый правильный поступок в жизни, который наполнил его существование, продлившееся не более пяти минут, невообразимым смыслом и полнотой… Такие поступки не заслуживали подобного финала, и Гриммджоу верно предполагал, что Куросаки сошла бы с ума от своей вины перед арранкаром, обретшим душу. Всегда благородная и такая наивно-великодушная, она бы просто не пережила то, что навсегда засело теперь в его собственной голове и сердце Иноуэ.

Свечение щита и ощущение волшебного воздействия фей потихоньку уменьшалось. Рана затягивалась, боль притуплялась и только пустота никуда не отступала, но против нее даже у богоподобного дара рыжеволосой девчонки не было средств для исцеления.

- Ты же понимаешь, когда твои чары закончатся, то я уйду. – Произнес Секста.

- Но… Куросаки ведь еще не очнулась… Она должна знать…

- С чего бы?.. – Категорично оборвал ее арранкар. – И ты ей об этом не скажешь, – в приказном тоне добавил Джагерджак и, резко повернув голову, обдал Иноуэ леденящим взглядом.

- Но я все же не понимаю…

…«Чего ты не понимаешь, женщина? – Гриммджоу прокручивал в голове вновь их последний разговор и обращался в мыслях к Орихиме с ответом. – Того, что я – арранкар, а она – синигами? Мы – враги и этим все сказано… Когда я вижу ее черный шихакушо, все естество во мне закипает яростью и рука неумолимо тянется к Пантере, чтобы поскорее разодрать враждебные глазу одежды в клочья, за ними – плоть, а потом – и сердце, упиваясь последним вздохом, вырванным из уст соперника, и наслаждаясь его предсмертным умоляющим о пощаде взглядом… Да, принцесса, не смотри на меня своими до абсурда добрыми глазами, и не вздумай поддакивать предсмертным бредням того идиота… Я – король, я – Секста Эспада, и я просто сейчас не в себе. Эта женщина лишь призрачно взволновала меня своей карамелью, заставив что-то во мне дать слабину, поддаться на безумства, позабыть на миг о своей природе… А правда – вот она, пришла с твоим исцелением: меж арранкаром и синигами – пропасть и вечное сражение. Проигравший будет повержен. Тот, кто выстоит – вернется живым. Так длилось тысячи лет до нас. И так всегда будет продолжаться, даже, когда наши тела обратятся в прах».

Возможно, этот миг казался для Джагерджака не таким уж и далеким. Ведь Гриммджоу давно понял, что его жизнь, опостылевшая и дошедшая до своего предела, незримо приближается к концу. Последние поражения доходчиво подтверждали эту правоту. Король сдался в первый и последний раз. И Куросаки оказалась той, на кого Гриммджоу неосознанно возложил долг покончить с ним окончательно и бесповоротно. Без волшебных исцелений. Без случайных спасений. Без благородной жалости… Однажды она не справилась с этим, но он упрям даже в смерти. Последний реванш маячил впереди, точно путеводная звезда, на пути к которой Джагерджак должен был выручать своего смертельного врага из передряг снова и снова, а себя ненавидеть за это, продолжая терзаться зависимостью от присутствия синигами в его жизни, от бесчисленных переживаний и непонятных чувств, связанных с нею, от собственной гордости, от знания ее секрета, от настырной карамели, застилавшей его голубые глаза!

-А-р-р-р!!!! – Сорвался на неистовый рык Секста. – Как же я ненавижу тебя, Куросаки!!!! – Как же хотел ее сейчас… Что? Убить? Задушить? Загрызть?.. Впиваясь жадно в нежную кожу на шее, на ключицах, на груди, никак не выходящей у него из головы !!!

Злость сотрясала его горло, кулаки беспощадно впились когтями в проклятую чувствительную плоть, а кожа, вся его кожа разрывалась на части от отчаянного желания выпрыгнуть из этого человекоподобного тела и забыться в инстинктивном скоростном беге животного…Без всех этих осознанных мыслей. Без этой ноющей, не отпускающей боли в груди. Без возмутительно-томящего желания, разливавшегося страстной яростью по венам...

Вспышка света, взорвавшая черное небо Уэко Мундо, вернула Сексту к реальности, и он встревожено вгляделся в необычайную гарганту – она распахивала створки для слишком немногочисленной компании путников, отправлявшихся назад. «Один. Два. И все? Что-то здесь не так». И это что-то явно вновь было связано с Айзеном, или с Куросаки, либо с ними обоими.