— Вы… мм… человек более или менее военный и в качестве такового, простите, ответственны в некотором смысле, так сказать, за порядок в нашем городе, за поддержание действующих законов и вообще… Как, например, я должен понимать ваше утверждение, что все мы якобы солдаты? Я не согласен, ибо это означает, что я тоже простой солдат, вы сами это, в конце концов, только что утверждали, и потому я вынужден спросить вас, куда вы меня толкаете? Я вижу, что здесь выдумывают какие-то нелепые теории, играют словами и тем…

— За ваше здоровье.

— …извращают правду и истинное значение слов. Но за этим нет ничего иного, кроме как… мм… попытки попросту взвалить свою ответственность на чужие плечи, и вообще…

Швара взял спички и энергичным жестом переложил их с края стола на середину, к большой пепельнице.

— Вы все сказали?

— Да!

— Ну так за ваше здоровье!

Губы Швары опять начали кадить.

— За ваше здоровье, говорю я. Вы не слушаете? За ваше здоровье! — рявкнул Махонь-младший. «А-а, так ты и теперь не слышишь меня, старый хрыч? Нет? Ладно!» Он опорожнил бутылку до дна. — Братец, мой преподобный братец, наконец ты примчался из кухни. Дай мне свою фарисейскую руку, я ухожу. Не дашь? Ладно! Когда-нибудь дашь и еще оближешь. Мое почтение, господа, нижайшее почтение. Сейчас вы меня еще видите, а через секунду меня здесь не будет. Из-за вас, господа, и особенно из-за тебя, сушеный проповедник. Бутылку я захвачу с собой — ее запах пришелся господам не по душе. Хороший был ром у Гекша. Кто бы мог подумать, что этот еврей понимал в спиртном? Не то, что ты! Я ухожу. Я человек более или менее военный, вы меня, так сказать, наняли, вот я и пойду охранять ваши почтенные задницы. Я понимаю, прекрасно понимаю, вы боитесь, что кто-нибудь даст вам под зад коленкой. Ох, наплевали вы мне в душу, и еще как! Посторонись, старый хрыч, а ты убери ноги, ха-ха-ха! — Он с громким хохотом шваркнул бутылку о стену и затопал. — Ох, и наплевали вы мне в душу. Вы не видите? Вы ничего не видите, вы ослепли? Но я ухожу, не люблю смотреть на слепых. Не люблю, не люблю… Матерь божья, где огонь? — Он озирался. — Где он? Я горю! Горю! — Он рванул на себе рубашку, пуговицы полетели во все стороны. Он потер ладонью грудь и помрачнел. — Я горю… — Он провел рукой по груди еще несколько раз и ушел. Немного спустя хлопнули какие-то двери.

Двое сидят за столом и молчат. В кухне кипит вода, а они молчат.

На ковре валяются осколки бутылки, поблескивая, словно золотые зубы пана Швары. Медленно вечереет, в гостиную сегодня уже не заглянет солнце. И если Махонь не зажжет света, они не увидят треугольной вмятины, оставленной бутылкой Гекша в штукатурке.

Швара встал и вышел вон. Кухонные двери были открыты. На раскаленной плите ключом кипела вода, разбрызгивая на плиту шипящие капли, но директор Швара ничего не заметил. Он надел зимнее пальто, накинул шарф и вышел на веранду, не застегнувшись. Уже спускаясь по лестнице, нахлобучил шляпу, застегнул пальто и сунул руки в карманы. В каждом Швара нащупал свертки с какими-то зернышками. Он не знал, что это такое и кто их туда положил. Он смотрел под ноги, потому что уже стемнело. Каменные ступеньки были сбиты. В голове неотвязно кружилась никому не нужная истина: «Под человеческой ногой собьются и каменные ступени».

За столом остался один Махонь-старший. Теперь времени хватит на все. Дрова в плите сгорели, угли подернулись пеплом, но еще тлеют. Вода выкипела. На столе стоит кофейная мельница.

Когда совсем стемнело, черный высокий человек встал. Его фигура сливалась с мраком. Он зажег свет на кухне. Лицо у Махоня было бледное, пальцы хрупкие, почти прозрачные.

Свет в кухне погас.

По каменной лестнице Махонь спускался медленно. Пятно света от электрического фонарика прыгало со ступеньки на ступеньку, потом замелькало по двору и вдруг исчезло. Звякнул ключ в огромном замке. Бесшумно распахнулись железные двери. На мгновенье снова мелькнул свет, осветил длинный узкий проход между ящиками. Воздух здесь тяжелый, затхлый, стоит могильная тишина. Шаги звучат глухо. Внезапно проход расширяется.

Махонь отодвинул в сторону два пустых ящика, снял доски и поднял деревянную крышку люка, закрывающую спуск в погреб. Двенадцать ступеней — и дверь. Махонь открыл ее.

— Добрый вечер, пан Гекш.

Круг света падает на домашние туфли из черного сукна, на ноги, согнутые в коленях, на стол с картонными коробками.

Махонь достает из корзинки кружку, две кастрюльки, хлеб в белой салфетке и еще что-то, завернутое в газету.

— У меня сегодня были гости, пан Гекш. Вам пришлось долго ждать, извините. Этого больше не повторится. Жена уехала вчера к родным. Я один.

— Один, — прошептал кто-то.

— Один. Вынести ведро не нужно?

Воздух здесь был спертый, прокисший, и здесь тоже стояла могильная тишина. Свет упал на лицо Гекша.

— Не нужно вынести?

Гекш отрицательно покачал седой головой.

— Я забывчив. Мы выносили его вчера. Доброй ночи, пан Гекш.

— Один, — прошептал Гекш, но Махонь его не слышал. Он уже запер двери и поднимался по лестнице.

— Один, — еще раз шепотом повторил старик, обращаясь к двери. Он сел и принялся есть. Потом ощупью нашел коробки. В одной была сухая корка. Туда он поставил кастрюльки, кружку с водой и положил остатки еды. Потом подвинул к себе другую коробку. В ней лежали ножницы и гребенка.

Старика одолевала дремота. Он ослабел, сидя у дверей. Гекш весь день прождал Махоня. Он сидел, прижимая ухо к железной двери, ржавой, толстой, и ждал, не послышатся ли шаги. Ржавое железо уже не холодило, он согрел его своим ухом, в котором ведь тоже текла кровь. Старик весь горел, словно в лихорадке. Порой его знобило. Тогда он опускал ладони на колени. Он мог лечь в постель, укрыться шерстяными одеялами и набросить сверху меховую шубу, но он был здесь один-одинешенек, и некого было оставить у двери. А если б здесь и был еще кто-нибудь, ему бы пришлось быть очень терпеливым. Один! Как может пан Махонь, не задумываясь, произносить такое сильное, тяжелое слово — «один»? Понимает ли он, что оно значит?

В одной руке старик держит ножницы и гребень, другой растирает колени.

Гекш ослабел, сидя у этой двери. Земной холод сковал его старческое тело. У земли холода вдоволь. Он всегда это знал, но все-таки добровольно спустился сюда, поближе к ней, к земле, три месяца и шесть дней назад. Вот, должно быть, переполошились все в Правно, из уст в уста полетела новость: старый Гекш сбежал! Наверняка в Швейцарию, к своему сыну.

Он держит в одной руке гребень и ножницы, другой растирает застывшие колени — то правое, то левое — и улыбается при этом.

Три месяца и шесть дней… Он перестает улыбаться, не зная, велик или мал этот срок. Он не заглядывает в будущее. Эта холодная земля тоже его не знает. Будущее! Кто может что-нибудь сказать Гекшу о будущем? Окно? Оно обито снаружи густой проволочной сеткой и пропускает мало, очень мало света, потому что он сам приказал пану Махоню свалить перед крохотным оконцем погреба два воза саженных поленьев. Оконце стало совсем незаметным, и он оказался отрезанным от мира, из которого ему пришлось удалиться и куда он не теряет надежды вернуться. Да, в этом его будущее. Вернуться в тот мир, что наверху, когда-нибудь вернуться…

Ножницы он кладет в коробку, расчесывает гребнем бороду. Волосы потрескивают.

Завтра будет три месяца и семь дней, послезавтра — три месяца и восемь дней… Время измеряется еще также часами, минутами, секундами, но у них нет ничего общего с этим подземным миром. И с ним, Гекшем. Они существуют для тех, кто остался на земле. Кто живет наверху. Здесь действуют другие мерки. В году триста шестьдесят пять дней, в високосном на день больше. Его ждет еще двести шестьдесят девять дней. Тогда исполнится год. Год! Велик или мал этот срок?

Рука лежит на колене неподвижно. В руке — гребень.

Гекш верит в Ягве, а пан Махонь — в бога без имени, но все равно Махонь честный человек. Самый честный из всех правненских торговцев, которые поклоняются богу без имени. Гекш сам остановил свой выбор на Махоне. Он пришел к его брату, который ходит в больших начальниках над отрядами глинковской гарды, и сказал: «Вы большой начальник, пан Махонь. Ваш брат перебивается со дня на день в погребке при станции, а я еврей. Ваш брат честный и порядочный человек, он от души поклоняется своему богу. Пусть он станет аризатором моей оптовой торговли, да поскорей. Ровно час назад ко мне во двор приходил немецкий торговец Рихтер и смотрел на все так, будто он уже хозяин у меня в доме. Я боюсь этого Рихтера, а вашего брата не боюсь, ибо он честный и порядочный человек». — «Пан Гекш, вы мудрый еврей». — «Ваш брат мог бы тотчас и переехать в мой дом. Мне достаточно и комнатки, я старик». — «Вы очень мудрый еврей, пан Гекш. Я подумаю!» — «Долго не думайте, пан Махонь. Рихтер был у меня в доме час назад и смотрел на все, словно хозяин». Гекш не пожалел о своем выборе. Хорошо поладил он и с пани Махоневой. Она любезная особа. Нет, о Махонях он не может сказать ничего дурного. А когда евреям велели пришить желтые звезды, Махонь сам сказал ему: «Не по душе мне это, пан Гекш. Сегодня звезды, а завтра, глядишь и еще что похуже. Надо бы вам скрыться, дорогой мой». — «Вы так думаете?» Он, Гекш, еще колебался день-другой, а на третий вышел в город. Он отошел от дома совсем недалеко, и тут его окружили подростки, погнали назад, словно заблудившегося гуся: «А ну, иди бери свою звезду! Еще раз без нее появишься — мы тебе покажем!» — «Я переберусь в подвал, пан Махонь. Возьмите ключи!»