Тут вошел старший Махонь:

— Да, какие-то странные происшествия. Что ни день, то новые волнения. А почему ты считаешь, что пан Куниц неправ? Ремеш стрелял, и это уже достаточное доказательство. Но хватит разговоров о неприятностях. С вашего разрешения, пан директор, я накрою на стол. А тебя я и спрашивать не стану, ты должен к нам присоединиться — ты ведь мой брат, и я старший. Он стоял между паном Шварой и Махонем-младшим, высокий, черный, и говорил строго, сдержанно, торжественно, причем едва шевеля губами.

— Вы очень любезны, пан Махонь, а я… я… того… видите ли, я просто забыл о своем обещании. Я собирался наколоть дров.

— Что вы, что вы… Позволить вам колоть дрова! Да я был бы нахальнее этого Ремеша. Вот, пожалуйста, сахару я вам не положил. Вы не любите сладкий кофе. Я и об этом знаю. — Махонь-старший наклонился к пану Шваре с подносиком, и глаза его заблестели. — Теперь ты возьми, милый братец. Кофе придает бодрости, это нам очень кстати. А я возьму себе последним с вашего разрешения. Моя первая жена, — прошла целая вечность с тех пор, как она умерла, — царство ей небесное, говорила, что после бога человек самое совершенное создание. — Махонь сел. Его острые колени уперлись в край стола. — Эти слова не следует понимать буквально. Бог един, а людей много. И этот Ремеш тоже человек! И я создан по образу и подобию божию, и вы, пан директор. Всего трое из миллионов, а какая между нами разница! Пан Ремеш — коммунист, то есть злоумышленник, он оскорбляет творца, владыку неба и земли, и потому не заслуживает, чтобы мы о нем говорили. Из троих остаются двое — пан директор и я. Может, ты еще не знаешь, что я был на торжественном обеде у самого декана? У самого декана! Его милости вчера исполнилось пятьдесят четыре года, и он решил, что к нему должен прийти некий Махонь, Иозеф Махонь. Сидеть за одним столом с досточтимыми деканом и паном директором! Чем я заслужил подобную честь?

— Перестаньте же, пан Махонь. — Погасшая сигара повисла в губах Швары, образуя вместе с усами большую букву «Т». Швара положил сигару в пепельницу и понюхал кофе. — Отменный… мм… Я уж и не помню, когда пил кофе. С месяц назад, должно быть.

— Нет, не перестану! — Глаза Махоня за очками сияли. — Мне следовало вчера пойти к досточтимому декану, так и так, мол, снимите с меня это бремя, потому что я не достоин. Но я этого не сделал! Искушение было слишком велико, и я не устоял. Пейте же, господа! Не заставляйте угощать себя.

Братья переглянулись между собой.

Швара отхлебнул кофе.

— Изумительный кофе, пан Махонь! — сказал он, думая при этом о братьях, об их совершенно разных характерах. Он уже простил пана Махоня-младшего. — Кто же был этот Гекш? Я человек вежливый и спрашиваю просто так. Кто был пан Гекш? Просто еврей, только и всего.

— Пейте же, пейте, пан директор. Я сварю еще. У меня есть, а это все равно что у вас, — сказал Махонь, легонько коснувшись ладонью руки Швары, и тут же отдернул ее, зная, как противно, когда мужская ладонь или пальцы долго задерживаются на руке другого.

— Дорогой брат, — насмешливо сказал младший Махонь, — ты смущаешь пана директора своим мурлыканьем. Ведь ты не говоришь, а мурлычешь. Замолчи, пожалуйста.

Швара поискал спички в карманах, а коробок лежал перед ним.

— Пожалуйста, — услужливо подал спички младший Махонь.

— Я и не заметил, что они на столе.

— Я мурлычу? Не понимаю тебя, милый брат. Может быть, ты объяснишь мне? Я не настаиваю, конечно, но если можешь…

Во рту виднелась крепкая челюсть, крупные длинные зубы.

— Перестань хвастаться своей скромностью! Слушать противно. Ты надоедлив!

— Слишком сильно сказано, пан… мм… слишком сильно. Это ваш брат. Я полагаю, что скромность никому не вредит.

— Истинная правда, пан директор. — Махонь погрозил брату сухим пальцем и усмехнулся.

— Я не хочу быть судьей между вами, это совсем не мое дело. Но я, просто так, хотел бы узнать, что… что вы имели в виду, сказав, что и в Правно… того… стреляют и что на это не следует закрывать глаза? — Швара поощрительно улыбнулся старшему брагу, словно желая сказать: «Не бойтесь, пан Махонь, вдвоем мы с ним справимся».

— Что я имел в виду? Линия фронта проходит не только на востоке, но и у нас здесь, в Правно. Все мы солдаты. Вы, мой брат, я. Все! Но многие этого не понимают, и в этом их ошибка.

— И вы считаете, что это… мм… надолго?

— Предположим, что да. Пока идет война, именно так.

— Меня это несколько изумляет, пан… Мм… Вы… мм… человек все-таки более или менее военный, ну и вообще. Я изумлен…

«А он ведь еще не ел. Это ужасно!» Махонь сухими пальцами взял чашку и поднес ее ко рту.

— Вы можете изумляться, но это ничего не изменит.

Младший Махонь надул губы, желая показать Шваре, что он владеет собой и мог бы ответить резче, если б считал это нужным.

— Но я хочу, хочу знать, в чем дело! Вы, пан… мм… человек все-таки более или менее военный, вы обязаны поддерживать порядок в городе. Куда мы катимся? Я не понимаю. Всякий, кому вздумается, стреляет — и все тут! Чувствуешь, что ты в опасности, вот как! Дичь какая-то, да! Все валят на войну, все хотят ею прикрыть как дырку заплатой, мм… и я… я утверждаю, что все это от нерадивости и почти от бездарности властей. — Швара взял чашку, залпом выпил кофе. — И вообще… — Он откинулся на спинку кресла Гекша.

«Старый хрен!» — подумал младший Махонь.

— Нет ли у тебя немного рому? — спросил он, стремительно оборачиваясь к старшему брату.

— Найдется.

И Махонь ушел в кухню. С ним ушло что-то, заставлявшее Швару поддерживать разговор.

— Я этого просто не понимаю… мм… как это понимать? У нас тут так много войска, целый артиллерийский полк и…

— Войска? Чем дальше, тем вы лучше! Нельзя ли прекратить этот разговор?

— Позвольте!

— А вот и мой братец, мой преподобный братец! Он принес нам ром. Не хотите ли выпить? Ром укрощает страсти.

Махонь-младший взял бутылку, намереваясь налить Шваре.

— Простите! Я не пью!

— Дорогой брат! Ты молод и не умеешь сдерживаться. Ты набрасываешься на пана директора, оскорбляешь его. Тебе не стыдно?

— Завтра!

— Что?

— Завтра мне будет стыдно. Ваше здоровье, пан Швара! За твое здоровье, милый брат! — Махонь-младший преувеличенно низко поклонился каждому.

Никто ему не ответил.

Наступила тишина.

Трое сидели за столом и не могли молчать. Над ними висело облачко голубоватого дыма, чуть едкого, чуть ароматного. Оно сгущалось, проникало во все поры стен и мебели. Первым заговорил Швара, желая хотя бы отчасти оправдаться:

— Я не сказал вашему брату ничего, решительно ничего. Я только заметил, что просто не понимаю, как в городе при наличии войск, жандармерии, и… мм… гарды, и немцев почтенные люди не чувствуют себя в безопасности. Коммунисты стреляют, ни за что ни про что обидели господина Киршнера, и завтра то же самое может произойти с вами или со мной… Мм… я попросил бы еще чуточку кофейку. — Швара протянул чашку Махоню.

— Очень рад!

Невероятно черный, невероятно долговязый Махонь вскочил, сухими пальцами схватил чашку и ушел в кухню. Он подложил дров в печку, налил воды и уставился на чугунную плиту. Прядь волос скользнула по гладкому виску и повисла над правым ухом.

Младший Махонь перестал обращать внимание на своего собеседника. Он вел себя так, словно был один в комнате. Налил рому, выпил. Тихонько насвистывая, положил ногу в туфле себе на колено, завязал шнурок. Заметив следы пыли на штанах, потер их пальцем, обмахнул, продолжая насвистывать в такт.

Швара, не желая смотреть на все это, курил, пуская клубы дыма, словно хотел спрятать за ними свой неуверенный взгляд.

— Я просто не согласен с вами.

Младший Махонь разрешил себе отвлечься.

— Ну! С чем же еще?

— Вы знаете, с чем, пан… мм… пан Махонь.

— А если не знаю? — рассмеялся тот ему в лицо.

— Знаете!

— Этот ром очень хорош, еще из старых запасов. Кто бы сказал, что еврей знает толк в напитках? А? За ваше здоровье, пан Швара!