Директор банка пан Швара не отказался. Но по пути к дому Махоня, когда они немного протрезвели и дружески подбодряли друг друга, лавочник внезапно вспомнил нечто неприятное и мысленно даже упрекнул себя: «А тот ведь сегодня еще ничего не ел!.. Это ужасно!» Но было поздно, отказать теперь Шваре он не мог.

Он проводил директора в гостиную и принял все меры, чтобы вода закипела возможно скорей. Неожиданно пришел брат, и это только усилило нервозность лавочника. Посидеть в гостиной ему не удавалось, он то и дело убегал в кухню, чтобы обдумать в одиночестве, как найти выход. «Какая неприятность, — думал он в кухне. — И зачем я пригласил Швару? Еще решит, что я набиваюсь ему в друзья или же хочу разгласить по городу, что директор самолично навестил меня. А мне это ни к чему. Чего могу я ждать еще от жизни, чего могу еще достигнуть? С меня хватит. Мне больше пристала бы скромность и благодарность судьбе. Смирение возвысило бы меня над эгоистичными людьми. Почему я вчера не пришел к отцу Цингоре и не сказал, что не заслуживаю милости досточтимого пана декана? «Освободите меня от обязанности присутствовать у вас завтра на торжественном обеде. И без того я буду вашим преданным слугой!» Вот как должен был я сказать. А я что сделал? Пока шла месса, весь дрожал от нетерпения, молился кое-как, пел сбивчиво, потому что слова псалмов вылетели из памяти. Я жалкий прах земной! Мне представлялся торжественный обед, и чревоугодие настолько овладело мной, что я только и думал о том, чтобы досточтимый декан не затягивал мессы. Это чревоугодие и безмерная жажда попасть в круг друзей декана не были ли искушением дьявольским? А когда я уже удовлетворил свои желания и дьявол понял, что больше меня этим не соблазнит, он быстро сменил личину на более хитроумную, что ему так свойственно. Он шепнул мне: «Подойди к пану Шваре и спроси: не домой ли он идет?» А уж относительно кофе я сам придумал. У меня кофе есть. Каков я! Ах, каков я! Сам себе противен, а как я противен всевышнему! Ах, я жалкий, грешный человек! Но я достаточно наказан, спасибо хоть на этом. Теперь меня терзают укоры совести, ибо я оставил того на целый день без пищи. Это ужасно! И я не скоро смогу пойти к нему, надо дождаться, когда они уйдут. Это ужасно!»

Махонь вошел в гостиную и сказал:

— Еще не кипит.

— Это дело долгое, — уже как-то недовольно произнес Швара.

«Ну какая я компания для пана директора? А мой брат и того меньше, он ему даже кофе предложить не может. Пан директор много курит. Как он не боится захворать? Своей сигарой он провоняет комнату. Всю ночь придется проветривать. Открыть окно надо бы уже сейчас, но как истолкует это пан директор? Он и так все продымил, ведь табачный дым забивается во все телочки в стенах, в мебели, даже щелочки не нужно, — хватит самой малюсенькой дырочки. А мой брат? С чем он пришел? Или просто так? А почему бы ему не прийти? Все-таки он мне брат, и пусть себе приходит, когда ему угодно, но сегодня никак нельзя было. Что я стану делать? Как тот там выдержит? Он и крохи сегодня не ел. Я о нем забыл и должен мучиться из-за этого».

Младший Махонь приехал сегодня на машине из соседнего города. Последние дни он был очень занят, а перед этим неделю отсутствовал, так что не виделся со старшим братом добрые две недели. «И чего мне тут надо? Мне и своих забот хватает. Но каков братец? Скажите пожалуйста! Он осмелился пригласить пана Швару! Пан директор — старый хрен, с допотопными взглядами, но в нашем городе он кое-что значит и многое может».

Трое сидят за столом, а говорить им не о чем. Над ними висит облачко едкого дыма.

Пан Махонь ушел в кухню, пробыл там порядочно, а вернувшись, сказал:

— Еще не кипит.

Паи Швара, вероятно, не слышал его, а брат спросил:

— Что не кипит?

— Вода. Вода для кофе.

— Ах, вот что! Пан директор не пьет, ты не пьешь, так что же вы варите? Если не капусту, значит, глинтвейн? — рассмеялся младший Махонь.

«Выскочка!» Кадильница выпустила дым.

— Какой там глинтвейн! Нет, нет! Зря искушаешь, — замахал старший брат тощими руками.

— Я бы на вашем месте не смеялся, пан… как вас там… Если так пойдет дальше, однажды мы проснемся и не увидим даже вашей пресловутой капусты. Дело это серьезное. Риса я уже целую вечность не видел, о шоколаде просто надо забыть, мы, пан… мм… катимся вниз, и никто не скажет — куда. Я, во всяком случае не знаю.

— Война.

«Зачем ты споришь с выскочкой?» — предостерег внутренний голос, но Швара не мог удержаться.

— Все валят на войну, и все на нее ссылаются. Решительно все. А разве я ее начал? Если я ее не начинал, почему я должен во всем себя ограничивать?

— Хорош!

— Что вы изволили заметить?

— Хорош!

— Вот как! Вы слышите? — Швара сунул в рот сигару, ища взглядом поддержки у старшего Махоня. Но тот встал и вышел в кухню.

— Вы не желаете понять простейших вещей. Во время войны все должны приносить жертвы. Вы жертвуете рисом и шоколадом. А солдат на фронте жертвует жизнью. Да, жизнью, потому что это война, пан Швара…

— Неслыханная зависимость! Что у меня общего с солдатами? С кем вы меня сравнили? Пан Махонь! Не угодно ли вам пожаловать сюда! Ваш брат говорит мне ужасные вещи! — восклицал Швара, заметавшись в кресле Гекша.

— Вода кипит. Я мелю кофе.

— Да, — беспомощно произнес Швара. Только теперь он осознал свое положение.

— Сейчас война, пан Швара. Стреляют даже в Правно. Нельзя закрывать глаза на такие факты.

— Вы говорите об этом типе? Я и фамилии его не знаю. Мне-то какое до него дело? Вообще какое мне дело до всего этого? Пан Махонь, не угодно ли вам пожаловать сюда? Ваш братец…

— Я мелю кофе.

— Вот как…

— Я сейчас из больницы. Раненому жандарму плохо. Раздроблена кость ниже колена. Врачи говорят, что надо подождать несколько часов и, если состояние больного не улучшится, ногу ампутируют. Вы думаете, пан Швара, легко пожертвовать ногой?

— Я ничего не думаю, решительно ничего, а если бы и думал, то вам-то какое до этого дело?

Швара бросил разъяренный взгляд в сторону кухни. Брат Махоня продолжал все с той же настойчивостью:

— Преступник до сих пор не пойман. Он бежал. Во всех этих событиях много неясного. Вы, например, ни разу не задавались вопросом, почему Ремеш стрелял?

«Нет! — холодно сказал Швара, окутываясь облаком дыма. — Он все больше наглеет. Почему я не ухожу? Ужасно!»

— Мы говорили об этом с паном Куницем в машине. Почему Ремеш стрелял? К нему пришли сделать обыск, ничего больше. Пан Куниц думал, что обыск мог бы прояснить происшествие с фрау Киршнер. Это была очень хорошая догадка с его стороны. Пан Куниц вообще очень догадливый человек. И он попал в самую точку. Ремеш стрелял, думая, что пришли его арестовать. Тут я согласен с Куницем, но… вам я могу, конечно, сказать, вы человек, достойный доверия…

— Как вы изволили сказать, извините? Какой я человек?

— Достойный доверия, — многозначительно повторил брат Махоня, чтобы пан Швара понял: начальник гарды имеет право с кем угодно в городе говорить таким тоном. — До этого момента я согласен с паном Куницем. Но пана Куница уже не интересует происшествие с фрау Киршнер. Его интересует сам Ремеш. Кто он? — И младший Махонь сделал неожиданный вывод: — Как вы хорошо помните, в городе несколько раз разбрасывали листовки. В феврале сбежали два немца. Молодого Келлера удалось поймать. Он скрывался в Липинах. На его след навел властей родной отец. Это, впрочем, между нами: надеюсь, вы забудете об этом. Молодого Келлера сегодня утром отправили в Германию, в концентрационный лагерь. Потом кто-то напал на господина Киршнера и нанес ему жестокое оскорбление. И теперь, при последнем наборе в войска СС, бесследно исчезли три немца. Пан Куниц предполагает, что ко всему этому причастен Ремеш как глава тайной коммунистической организации. Мне неизвестна ваша точка зрения, но я лично в этом сомневаюсь. По силам ли все это молодому человеку двадцати шести лет? В общем, дело очень, очень неясное.