Но прошлой весной Марйолейн наконец разобралась в путаных документах на недвижимость, принадлежавшую Браму, и баржа перешла во владение Яэль. Она тут же выставила дом, который он для нее построил, на продажу. Мне к тому моменту нечему уже было удивляться.

Но все же попросить меня приехать и подписать бумаги? Вот это нервы надо иметь. Хуцпэ [17], как сказал бы саба. Как я понял, Яэль сделала это из практических соображений. Я мог доехать на поезде, а ей надо было лететь на самолете. У меня на это уйдет всего лишь несколько дней, не особое затруднение.

Но я на день задержался. И это каким-то образом все перевернуло.

До меня доходит, хоть и поздно, что сначала следовало позвонить. Может, еще в прошлом месяце, как только вернулся. Или хотя бы заранее, до того как пришел. Но я этого не сделал. Теперь уже слишком поздно. Я уже тут. С надеждой, что все пройдет как можно безболезненнее.

В доме на Блумштрат кто-то заменил старый звонок на глазное яблоко, которое с упреком пялится на тебя и навевает дурные мысли. Наша переписка никогда не отличалась регулярностью, и в последнее время сошла на нет. Я даже вспомнить не могу, когда последний раз писал ему письмо или эсэмэску. Три месяца назад? Или полгода? Я понимаю, тоже поздно, что, возможно, он вообще тут больше не живет.

Каким-то образом я знаю, что нет, он еще тут. Брудж не уехал бы, не сообщив мне. Он бы так не поступил.

Мы познакомились, когда нам было по восемь лет. Я заметил, что он рассматривает наш хаусбот [18] в бинокль. Когда я спросил, что он делает, Брудж объяснил, что не за нами шпионит. За последнее время в нашем районе произошло несколько взломов, его родители начали строить планы переехать из Амстердама в место побезопаснее. Он хотел остаться в этой квартире, поэтому ему нужно было найти преступников. «Но это же серьезное дело», – сказал я. «Да, – согласился он. – Но у меня вот что есть». Он достал из велосипедной корзины остальное шпионское оборудование: дешифратор, наушники для прослушивания, очки ночного видения – Брудж дал мне в них посмотреть. «Если тебе нужна помощь, могу стать твоим партнером», – предложил я. В нашем районе, на восточной каемке центра Амстердама, детей проживало немного. В соседних хаусботах на Нью-принсинграхт вообще никого, к тому же я был единственным ребенком в семье. Я развлекался тем, что колотил мячом по стене нашего дома; почти все они вскоре исчезали в грязных водах канала.

Брудж согласился принять мою помощь, так мы подружились. Часами мы изучали район, фотографировали подозрительных людей и машины, пытаясь раскрыть преступление. До тех пор пока нас не увидел старик, который подумал, что мы работаем на бандитов, и вызвал полицию. Они застали нас, сидящих на корточках, возле соседского пирса, мы разглядывали в бинокль один подозрительный фургон, который появлялся тут регулярно (как мы потом выяснили, он принадлежал хозяину пекарни за углом). Нас стали допрашивать, мы оба разревелись, думая, что нас посадят в тюрьму. Запинаясь, мы все объяснили и поделились своей стратегией по раскрытию преступления. Полицейские слушали, изо всех сил стараясь не ржать, а потом отвели нас по домам и поговорили с родителями Бруджа. Перед уходом один из детективов дал нам по визитке и сказал звонить, если что заметим.

Я свою карточку выбросил, а Брудж оставил и хранил ее несколько лет. Когда нам было по двенадцать, я заметил ее на доске с записями в его спальне в пригородном доме, куда они в итоге переехали. «Ты ее все еще хранишь?» – спросил я. Они переселились уже два года назад, и мы виделись не очень часто. Брудж посмотрел на карточку, потом на меня. «Вилли, ты что, не знаешь, я ничего не выбрасываю».

Дверь открывает долговязый парень в кофте с эмблемой футбольной команды «Пи-Эс-Ви», намазанные гелем волосы стоят торчком. У меня сердце обрывается; раньше Брудж жил здесь с двумя девчонками, с обеими постоянно, хоть и безуспешно, пытался переспать, и тощим пацаном по имени Иво. Тут у этого парня вспыхивают глаза, он меня узнает, и я понимаю, что это Хенк, один из друзей Бруджа из Утрехтского университета.

– Уиллем, ты ли это? – спрашивает он, и, не дав ответить, кричит: – Брудж, Уиллем вернулся.

Слышатся возня и скрип стертых половых досок, и вот появляется он, ниже меня на голову, но в полтора раза шире в плечах – мы с ним такие разные, что старик с соседнего хаусбота прозвал нас Макарониной и Тефтелей. Брудж эти прозвища очень нравились, ведь тефтеля куда вкуснее макарон!

– Уилли? – Брудж на миг замирает, но потом бросается на меня. – Уилли! А я уж думал, что ты помер!

– Я восстал из мертвых, – отвечаю я.

– Правда? – Глаза у него такие круглые и синие, что напоминают блестящие монетки. – Ты когда вернулся? Надолго? Есть хочешь? Жаль, не предупредил, я бы что-нибудь приготовил. Но можем вместе сделать хороших borrelhapje [19]. Заходи. Хенк, посмотри-ка, Уилли вернулся.

– Вижу, – кивает Хенк.

– Вау! – кричит Брудж. – Уилли вернулся!

Я вхожу в коридор. Раньше тут был относительный порядок, кое-где стояли женские штучки вроде ароматизированных свечей – Брудж делал вид, что ему это не нравится, но зажигал их, даже когда никого из девчонок дома не было. Теперь тут воняет носками, спитым кофе, разлитым пивом, от девушек остался лишь косо вставленный в раму плакат с картиной Пикассо над камином.

– А с девчонками что случилось? – спрашиваю я.

Брудж ухмыляется.

– Да, Уилли в первую очередь интересуют девчонки, – со смехом говорит он. – Они в прошлом году переехали в собственную квартиру, а ко мне подселились Хенк с Вау. Иво тоже только что уехал проходить какой-то курс в Эстонии.

– В Латвии, – поправляет его Ваутер, сокращенно Вау, спускаясь по лестнице. Он выше меня, волосы у него короткие и тоже торчат, только сами собой, а кадык огромный, как дверная ручка.

– Ну, в Латвии, – соглашается Брудж.

– Что у тебя с лицом? – интересуется Вау. Особой галантностью он никогда не отличался.

Я трогаю шрам.

– С велика навернулся, – отвечаю я. Я уже врал Марйолейн, так что вылетает на автомате. Я не знаю, почему я это делаю, разве что для того, чтобы максимально отдалиться от того дня.

– Ты когда вернулся? – спрашивает Вау.

– Да, Уилли, – поддакивает Брудж, пыхтя и скребя лапой, как щенок. – Когда?

– Не очень давно, – говорю я, пытаясь нащупать золотую середину между обидной правдой и слишком наглой ложью. – Надо было кое-какие дела в Амстердаме уладить.

– А я все гадал, где ты, – рассказывает Брудж, – я пытался позвонить тебе какое-то время назад, но там включается какая-то странная запись, а по мылу ты ни хрена не пишешь.

– Знаю. Я потерял телефон со всеми контактами, какой-то ирландец отдал мне свой вместе с симкой. Мне казалось, что я слал тебе сообщение с новым номером.

– Может, и было такое. Ну да ладно, проходи. Посмотрю, что есть из еды. – Он сворачивает прямо в кухню. Я слышу, как хлопают дверцы.

Через пять минут Брудж приносит поднос с едой и пивом на всех.

– Ну, рассказывай все. Про гламурную жизнь странствующего актера. Каждую ночь новая девочка?

– Брудж, бог ты мой, дай ему сначала хоть сесть, – говорит Хенк.

– Извини. Просто я живу его жизнью; когда он тут, это все равно что иметь под рукой кинозвезду. А у меня последние несколько лет на личном фронте глухо.

– Ты имеешь в виду последние лет двадцать? – прикалывается Вау.

– Так, значит, ты уже какое-то время в Амстердаме? Как мама?

– Понятия не имею, – небрежно говорю я. – Она в Индии.

– Еще не вернулась? – спрашивает Брудж. – Или возвращалась, но улетела обратно?

– Не вернулась. Все время живет там.