– Думаю, на пристани.

– Ну вот. Будем ходить по пристани, пока не найдем баржи, – сообщает Вау, как будто это так просто.

Но на самом деле все нелегко. Пошел сильный дождь – мокро и над нашими головами, и под ногами. Такое ощущение, что тут вообще никого нет, ничего не слышно, кроме монотонного ливня, плеска волн и постукивания фалов.

Вдруг на пирсе появляется кошка, за ней с лаем несется собака, а за той – мужчина в желтом плаще – единственная цветная точка в этом мраке. Я смотрю на них и думаю, что я, наверное, похож на этого пса, который гонится за кошкой лишь потому, что такова его природа.

Ребята прячутся под навесом. Я уже весь продрог и готов признать поражение. Я оборачиваюсь, чтобы предложить пойти в какое-нибудь бистро погреться, выпить, а потом поехать обратно. Но они показывают мне за спину. Я снова оборачиваюсь.

Синие металлические двери «Виолы» закрыты, она зажата между бетоном пирса и массивным деревянным столбом, из-за чего выглядит такой одинокой. А еще кажется, что она тоже замерзла и хочет вернуться в то жаркое парижское лето.

Я ступаю на пирс и на миг буквально кожей ощущаю летнее солнце, слышу, как Лулу рассказывает мне про двойное счастье. Мы же прямо вот здесь сидели и держались за перила, споря, что это двойное счастье означает. Она сказала, что это удача. А я возразил, что любовь.

– Что ты тут делаешь?

К нам шагает человек в желтом плаще, его беглая дворняжка теперь, дрожа, следует за ним на поводке.

– Многие воры недооценивали Наполеона и поплатились за это здоровьем, да? – говорит он псу. Он натягивает поводок, и Наполеон лает жалким голоском.

– Я не вор, – отвечаю я на французском.

Мужчина морщит нос.

– Хуже! Ты иностранец. Так я и думал, что-то ты слишком высокий. Немец?

– Голландец.

– Не важно. Убирайся отсюда, пока я не вызвал жандармов, или вот спущу на тебя Наполеона.

Я поднимаю руки.

– Я ничего красть не собираюсь. Я Жака ищу.

Уж не знаю, что на него подействовало: упоминание имени Жака или тот факт, что Наполеон начал лизать себе яйца, но мужчина делает шаг назад.

– Ты знаком с Жаком?

– Немного.

– Если ты знаешь Жака хоть немного, то должен знать, где его искать, когда он не на «Виоле».

– Может, тогда меньше, чем немного. Мы с ним летом познакомились.

– Люди постоянно с кем-то знакомятся, но на чужое судно без приглашения не заходят. Это – ужаснейшее нарушение границ его царства.

– Я просто хочу его найти, а где еще искать, я не знаю.

Он щурится.

– Он тебе денег должен?

– Нет.

– Точно? Не из-за скачек? Он всегда ставит не на тех.

– Нет, с этим вообще не связано.

– Он переспал с твоей женой?

– Нет! Прошлым летом он вез четырех пассажиров по Парижу.

– Датчан? Эти ублюдки! Он им обратно почти все деньги проиграл. В покер он играть просто не умеет. Тебе тоже что-то проиграл?

– Нет! У нас он, наоборот, взял деньги. Сто долларов. У меня и девушки из Америки.

– Эти американцы просто ужасны. По-французски никто не говорит.

– Она знала китайский.

– Да какой в этом прок?

Я вздыхаю.

– Слушайте, эта девушка… – начинаю объяснять я. Но он отмахивается.

– Если хочешь его найти, иди в «Бар у причала». Если он не в море, значит, пьет.

Я нахожу Жака у длинной барной стойки, он навис над почти пустым стаканом. Как только мы вошли, он сразу помахал мне рукой, хотя я не понял, он меня узнал или просто всем машет. Он в деталях обсуждает с барменом новые тарифы на пристани. Я заказываю ребятам пиво, устраиваю их за столик в углу, а сам подсаживаюсь к Жаку.

– Что он пьет – два, – говорю я бармену, и он наливает нам по стакану до боли сладкого коньяка со льдом.

– Рад тебя видеть, – говорит Жак.

– Ты меня помнишь?

– Конечно, – он щурится, вспоминая. – Париж. – Он рыгает и принимается стучать кулаком по груди. – Да не удивляйся ты так. Это было всего несколько недель назад.

– Три месяца.

– Недели, месяцы. Время такое жидкое.

– Да, помню, ты это говорил.

– Хочешь нанять «Виолу»? Зимой я не хожу, в мае снова спущу ее на воду.

– Нет, плыть мне никуда не надо.

– Чем же я могу служить? – Он залпом допивает остальное, лед хрустит у него на зубах. Потом он берется за новый стакан.

Ответить мне ему нечего. Чем он может мне помочь?

– Я тогда был с американкой, я пытаюсь ее найти. Она, случаем, с тобой на связь не выходила?

– Американка. Выходила, да.

– Правда?

– Ага. Сказала: «Увидишь этого высокого ублюдка, передай, что с ним у меня все кончено, потому что у меня теперь новый мужик». – И он показывает на себя, а потом начинает хохотать.

– Значит, не выходила?

– Нет. Сочувствую, парень. Бросила тебя?

– Что-то вроде того.

– Можно этих сраных датчан спросить. Одна из них все пишет мне. Дай посмотрю, может, найду. – Он достает смартфон и начинает искать сообщение. – Это мне сестра подарила, сказала, что пригодится и для навигации, и заказы размещать… но я ни хрена не пойму. – Он отдает смартфон мне. – Попробуй сам.

Я захожу в сообщения и нахожу эсэмэс от Агнет. Я открываю его, а за ним оказывается еще несколько сообщений, более старых, в том числе и фотки из летнего путешествия на «Виоле». Почти на всех снимках Жак – на фоне полей, желтых сафлоров, стада коров, заката, но один снимок я узнаю: это музыкант, игравший на кларнете на мосту над каналом Сен-Мартена. Я уже хотел было вернуть телефон, но тут заметил ее: кусочек Лулу в уголке. Лица нет, она стоит спиной – есть плечи, шея, волосы – но это же точно она. Напоминание, что я ее не выдумал.

Я порой думаю о том, как часто, не желая, оказывался на чужих фотографиях. В тот день был сделан еще один снимок, но уже неслучайный. Агнет сфотографировала нас с Лулу на ее телефон, потому что она попросила. Лулу предлагала отправить фотографию мне, но я отказался.

– Можно, я этот кадр себе перешлю? – спрашиваю я Жака.

– Как пожелаешь, – говорит он, небрежно взмахивая рукой.

Я отправляю фотографию Бруджа, потому что я сказал Лулу правду – мой аппарат их не принимает, хотя я не по этой причине отказал ей, когда она предложила прислать мне снимок. Я сделал это на автомате, у меня уже почти рефлекс. Из прошлогоднего путешествия у меня фотографий почти нет. Я не сомневаюсь, что на чужих фотографиях оказывался часто, но на своих – никогда.

В рюкзаке, который у меня украли в поезде на Варшаву, лежал старый цифровик. На нем были фотки с моего восемнадцатого дня рождения: я, Яэль и Брам. Это буквально последние снимки, где мы были все втроем, а я нашел их только во время путешествия: как-то ночью я заскучал и решил просмотреть, что у меня есть на карте памяти. И вдруг увидел нас.

Надо было мне отправить эти фотографии куда-нибудь по электронной почте. Или распечатать. Сделать что-то, чтобы они остались навсегда. Я собирался, правда. Но все откладывал, а потом рюкзак увели, я опоздал.

Пустота застала меня врасплох. Когда теряешь что-то, про что знал всегда, – это одно, а когда осознаешь, что имел что-то, только после потери, – другое. В первом случае обидно. Во втором – истинная потеря.

Раньше я этого не знал. Теперь вот понял.

По пути в Утрехт я звоню этой датчанке, Агнет, и спрашиваю, присылала ли ей Лулу нашу фотографию, общались ли они. Ей едва удается меня вспомнить. Меня это угнетает. Этот день, так ярко врезавшийся в мою память, для остальных был лишь одним из многих. В любом случае это был всего один день, и он уже закончился.

С Ана-Лусией уже тоже все кончено. Я это чувствую, даже если она сама – нет. Вернувшись, пораженный, говорю ей, что наш футбольный сезон закончился, она сочувствует, может, и ликует. Она предлагает мне в утешение поцелуи и cariños[32].