– Можешь себе представить? Мать пыталась отравиться! – Джой была не в состоянии осмыслить реальность всего происходящего. – Не пойму, что могло так сильно ее долбануть. На этой почве мой старик совсем рехнулся. Голос-то у него, точно, был ненормальный. На самом деле!

– Не представляю! Но я бы сильно прибалдел, если бы ты попыталась сделать подобное.

– Да я вроде не собираюсь.

Джой вдруг расслабилась. Тэрри решил не продолжать эту тему.

– Надеюсь, теперь она в порядке?

– Скорее всего, уже отсыпается.

– Ты не считаешь, что мне следует поехать с тобой в больницу?

Тэрри ужасно хотелось быть там вместе с ней, и он надеялся, что это не слишком заметно.

Джой помотала головой.

– Может, я смогу чем-то помочь?

Она вновь отрицательно покачала головой. Тэрри любил Джой, хотя любить ее было очень трудно.

– Ты ведь и сам, по правде, не очень-то хочешь ехать. Там будет целый спектакль. Разберусь сама.

Джой не без оснований считала, что Тэрри немного чокнулся на желании помочь каждому встречному. Он был слишком добр, а это раздражало. Такой добротой мог воспользоваться любой.

– Я тебя люблю, – сказал Тэрри.

– А я ужасно хочу есть. – «Травка» всегда так на нее действовала, но прежде чем съесть первый кусок, Джой вдруг обняла Тэрри и крепко прижалась к нему.

– Я тебя тоже люблю, – сказала она. – Хотя, может, я и дрянь.

Джой частенько чувствовала себя дрянью. Такое отношение давало ей возможность заниматься и самоуничижением, и самооправданием. Когда ей грозила опасность, она поступала, как последняя сволочь – она не знала другого способа самозащиты. Чем сильнее чувство опасности, тем отвратительнее поступки. Это было ее оружием, но и ее спасением.

Однако она была не только стерва, но и поэт – в душе, которая представляла собой исключительно чувствительный передающий и принимающий аппарат. Чувства немедленно отражались на ее лице, и ей стоило огромных усилий сохранять безмятежный вид. Еще в раннем детстве она пришла к выводу, что мать – враг, а отец – друг, приспособилась к этому и научилась использовать каждого. Она умудрялась одерживать верх над матерью и лестью подкупать отца.

В шестьдесят четвертом году, когда Джой исполнилось двенадцать лет, ей предстояло идти в новую школу – «Ардслей». Заведение имело прекрасную репутацию, и родителям стоило немалого труда устроить ее туда. Джой по большей части молчала, правда, она вообще мало что им рассказывала, хотя, признаться, ее ужасала мысль о новой школе и новом окружении. Она успела привыкнуть к старой и к своим друзьям и сильно сомневалась, что ей понравятся новые, а она понравится им.

Однажды мать пожелала прокатиться с Джой по магазинам, прикупить кое-что новое из одежды. Джой нехотя согласилась, заранее зная, что дело кончится скандалом. Мать не принимала ее стиль, наряды, прическу и манеры. У Джой были густые темно-каштановые волосы, свободно спадавшие на плечи, она зачесывала их на пробор, каждый вечер мыла и тщательно сушила ручным феном. Обычно это занимало не меньше полутора часов и доводило мать до истерики.

Она без конца повторяла, что так часто мыть голову нельзя, из-за этого волосы начнут выпадать и в конце концов Джой облысеет. Мать не могла понять, как Джой умудряется столько времени тратить, чтобы просушить голову, ее удивляло, что дочь вообще что-то видит из-под челки.

Чаще всего Джой старалась отмалчиваться, пусть мать накричится всласть. Но бывало, Джой начинала что-то доказывать, и тогда обе выходили из себя, наконец Джой запиралась в своей комнате, ставила пластинку и врубала на полную мощность стереосистему. Она прекрасно знала, что ее музыкальный вкус тоже приводит мать в ужас.

Джой хотелось поехать в «Параферналию». Она бы с удовольствием купила себе мини от Мэри Куант, водолазки, цветные яркие колготы и плащ-дождевик из винила. Однако мать заявила, что товары в «Параферналии» – дешевка.

– В «Бонвите» все гораздо лучше, – сказала она.

Джой заткнулась и позволила отвезти себя в «Бонвит».

Они зашли в отдел молодежной моды, поднялись на лифте, и их взору открылся сверкающий мир, украшенный яркими, мигающими лампочками, звучал рок, повсюду была развешена модная одежда. Джой приглянулись хипповые красные шерстяные клеши с бубенцами, она показала их матери, но та, повертев минуту-другую в руках, положила их обратно.

– Почему бы нам не купить сначала все для школы? Потом вернемся. Такую одежду, раз уж она тебе нравится, можно носить только в выходные.

Эвелин старалась вести себя помягче, Джой тоже сдержалась. Ведь мать не сказала, что не купит это яркое чудо с бубенцами, просто отложила на время покупку. Джой последовала за нею на седьмой этаж, где они очутились среди огромного количества всевозможных юбок, блузок, свитеров, брюк и кофточек. Джой расположилась на софе, обитой темной тканью, в то время как ее мать с помощью пожилой продавщицы набирала полный тюк одежды. Она складывала в кучу какие-то клетчатые плиссированные юбки, несколько шерстяных свитеров, наконец – красное шерстяное пальто – двубортное и с поясом сзади. Потом она, прихватив весь этот ворох, повела дочь в примерочную. Продавщица оставила их одних.

Мать присела на небольшой французский стульчик, достала из сумки книжку и приготовилась ждать, пока дочь не перемерит все и не отберет то, что ей нравится. Вид у матери был очень довольный, похоже, она собиралась закупить всю эту кипу.

– Посмотри, какая милая клетчатая юбочка. Почему бы не начать с нее? – Она протянула дочери черно-голубую юбку. Джой было потянулась за ней, но в последнюю секунду отдернула руку, и юбка упала на пол.

– Джой! Не смей бросать вещи на пол!

– Это просто кусок дерьма!

– Дорогая, нельзя ли потише! – Внезапная ярость дочери привела мать в замешательство. Какое-то мгновение она выглядела растерянной.

Смущение сменилось полным изумлением.

– Нельзя! – Джой сказала это настолько громко, насколько осмелилась. Одна ее половина бунтовала, другая – еще подчинялась правилам. Совсем доводить мать ей все же не хотелось.

– Шшш!!! – зашептала мать. Она даже покраснела, что вызвало у Джой новый приступ раздражения.

В то же мгновение в примерочной показалась голова продавщицы. Она приторно улыбалась, делая вид, что ничего не слышала.

– Ну, как идет примерка? Все подходит? – спросила она.

– Паршивые шмотки, – ответила Джой.

Продавщица вопросительно посмотрела на Эвелин.

– У нее вот-вот начнутся месячные, – объяснила мать, хотя было ясно, что это не так.

– Ну, хорошо, если вы надумаете, позовите мисс Ронзини, это я и есть. – Продавщица удалилась.

Анжи Ронзини вернулась на свое обычное место, пребывая в полной уверенности, что ребенок выиграет сражение с матерью, и ничего они не купят.

Она все еще стояла посреди зала, когда заметила, что мать и дочь подошли к лифту. Девочка-подросток встала нарочно подальше от матери. Можно было подумать, что они вовсе незнакомы, что они с трудом находят общий язык.

Здоровенный охранник стоял прямо у входа в «Параферналию», он попросил Эвелин оставить сумку с покупками внизу, рядом с ним.

– Здесь одни только книги, – сказала она, поднимая пакет.

– Таково правило, мадам. – Он взял пакет из рук Эвелин до того, как она успела открыть рот.

Громкий рок, вырывавшийся из динамиков, заполнял весь первый этаж, говорить при таком шуме было невозможно. Эвелин последовала за Джой, которая вела ее через ряды пальто и другой одежды к ступенькам в конце первого этажа, к самым задворкам магазина. Они поднялись, и Джой указала на металлический стульчик, напоминавший скорее сиденье трактора. Эвелин присела, – ей было неудобно, поскольку форма стула заставляла неестественно выставить ноги. Различие между удобным стулом в стиле Людовика XIV в «Бонвитс» и этим тракторным сиденьем в «Параферналии» и было той разницей, которая существовала между поколениями Эвелин и Джой. Такая же разница, как между чулками и колготками, между Колом Портером и Миком Джэггером, парадом доблестной американской армии и антивоенной демонстрацией.