Вот и сейчас: Вырубова принимала товарища председателя Государственной думы Протопопова, приехавшего конечно же не только ради того, чтобы выпить вместе с хозяйкой чашечку кофе, а чтобы устроить какие-то свои дела владельца текстильных фабрик, конечно же тайно от своего патрона Родзянко, который терпеть не может как Вырубову, так и его, Протопопова.

Но, в конце концов, Надежде мало было дела до того, кто и зачем приезжал к Вырубовой, и она рада была бы лучше прикорнуть в своей комнатушке хоть на полчасика, пока ничего с кем-либо из раненых не случилось, но вместо этого ей вот надо сидеть за круглым столиком у Вырубовой, разливать кофе из серебряного кофейника в китайские чашечки и поддерживать разговор, благо она немного знала Протопова, который бывал у доктора Бадмаева, приезжая за лекарством. Но о чем ей говорить с товарищем председателя Государственной думы? Не о делах же государственных? Вырубова и то — сидит и вяжет впрок какие-то варежки для своих раненых и больше слушает гостя, чем говорит сама.

А гость все говорит: уже похвалил кофе и хозяйку, готовившую его лично, и уже рассказал, как Родзянко разъезжает по фронтам и возмущается всякими непорядками, особенно в делах снабжения армии боевыми припасами и обувью. И о кознях Гучкова против Сухомлинова упомянул как бы мимоходом, и все это — между чашечками кофе, которых он выпил уже три.

Надежда смотрела, смотрела и наконец сказала:

— Александр Дмитриевич, а вам нельзя пить черный кофе…

— В таком количестве, вы хотите сказать? — улыбнувшись, спросил Протопопов и добавил: — В таком случае налейте мне сливок немного.

Надежда налила в его фарфоровую чашечку сливок, он размешал их серебряной ложечкой и продолжал:

— Ходят также слухи о том, что наш высокоуважаемый председатель Государственной думы Михаил Владимирович был у верховного главнокомандующего, у его императорского высочества великого князя, и что-то там говорил о нашем друге. Я полагаю, что речь могла идти о возвращении его из Покровского в столицу…

Вырубова, видимо, не очень хотела говорить об этом при Надежде и сказала:

— Я знаю об этом. О том, что Родзянко продолжает копать яму для Григория Ефимовича. Но давайте попьем прежде кофею, а потом и поговорим об этом подробнее. — И она отложила в сторону вязанье и хотела пить кофе, да потрогала своей белоснежной маленькой рукой чашечку и попросила Надежду: — Наденька, подогрей, пожалуйста, остыл порядочно.

Надежда с удовольствием покинула гостя и отправилась подогревать кофе. И думала: интересно, будет ли и этот просить денег?

И услышала голос Протопопова:

— …Вот именно. Я за тем и отважился просить вас, милейшая Анна Александровна: нашему…

— Вашему, — поправила Вырубова.

— Моему… текстильному комитету потребно будет всего десять миллионов рублей. На новые ткацкие станки, и мы поставим нашему любимому отечеству полмиллиона аршин тканей в самое ближайшее время. Иначе… — запнулся он, видя, что Вырубова не пришла в восторг от его просьбы…

Вырубова действительно была не в восторге от такого оборота разговора и спросила:

— Десять миллионов? Не много ли? Впрочем, я ничего в ваших делах не понимаю, милый Александр Дмитриевич.

— Десять миллионов. На новые ткацкие станки, — повторил Протопопов. — Это не так уж и много для казны, милейшая Анна…

Вырубова прервала его совершенно спокойным тоном:

— Поговорите с Барком, министром финансов, а еще лучше — с Манусом, финансистом, он найдет способ. Они оба — друзья нашего друга, Григория Ефимовича, и вы столкуетесь быстро.

— Слушаюсь, — подобострастно произнес Протопопов и подумал: «Не в духе вы сегодня, Анна Александровна. Или стесняетесь говорить при сестре? Но тогда зачем вы ее пригласили сюда, любопытно? Чтобы иметь свидетелей? Но я могу поволочиться за ней, и она станет ручной. Э, черт, придется брать у Мануса под его ростовщические проценты, вместо того чтобы получить государственную субсидию без всяких процентов, а то и безвозвратно».

Надежда поняла: разговор о самом главном кончился, гость собирается уходить — и принесла подогретый кофе.

— Вы что-то приуныли, Наденька, — заметила Вырубова перемену в ее настроении. — Или испугались за красивого поручика?

— Испугалась, Анна Александровна. Мне показалось, что у него начался общий сепсис, но, к счастью, я ошиблась. — И спросила: — Вы позволите мне удалиться, господа? Во второй палате есть очень плохой раненый подполковник, и я боюсь, что ему придется ампутировать руку, — она у него изрешечена осколками, ничего живого не осталось.

Протопопов переглянулся с Вырубовой, как бы говоря: «Пусть, пусть уходит, она нам мешает», но Вырубова и сама сказала:

— Идите. И бог вам в помощь, дорогая. Постарайтесь сохранить руку у подполковника, Наденька, я прошу вас.

Надежда кивнула головой и неуверенно произнесла:

— Постараемся, Анна Александровна.

Протопопов молодцевато встал, поцеловал Надежде руку и обратил внимание на длинные тонкие пальцы, массивное обручальное кольцо. «На такие пальчики надо бы хорошие перстеньки надеть, а не этот обруч. И мы это сделаем, Наденька», — подумал он, а вслух сказал сочувственно:

— Идите, идите, милая сестрица. Офицеров надо беречь, как зеницу ока, они — опора трона и России, залог нашей победы над врагом.

Надежда вышла, осторожно закрыла за собой дверь и вздохнула с великим облегчением. Не понравился ей и в этот раз товарищ председателя Государственной думы, правда, прекратившей свои занятия, но все-таки существующей, и вот болтается по влиятельным людям и устраивает свои дела. А если Родзянко узнает, что его «товарищ» говорит о нем? О чем просит Вырубову? Родзянко может устроить скандал на весь Петербург. Нет, нет, надо сказать Анне Александровне, чтобы она была осторожнее с этим человеком, а еще лучше, чтобы гнала его прочь, как князя Андронникова.

Уезжая и уже простившись с Вырубовой, Протопопов зашел к Надежде, поцеловал ей руку и незаметно надел на ее палец дорогой перстень.

И молча удалился.

Надежда в крайнем удивлении посмотрела на перстень и сняла его так быстро, будто он ожег палец. И в это время пришла Вырубова, увидела перстень и, как бы и не обратив на него внимания, сказала:

— Наденька, завтра нас осчастливит своим августейшим присутствием государыня. Постарайтесь, чтобы все было хорошо. Быть может, и государь будет. Сейчас мне звонили, и я иду во дворец.

Надежда еще не видела ни царя, ни царицы и испугалась. Шутка ли сказать — приготовиться к приему таких гостей? Как готовиться? Что следует сделать? Кого будет смотреть царская чета, с кем говорить? Кого подготовить к разговору с высочайшими персонами?

И она, не скрывая волнения, спросила об этом, но Вырубова успокоила ее и ответила:

— Никого готовить не надо, а просто скажите всем, что лазарет посетит государыня. Пусть каждый приведет себя в должный вид и остается на своем месте, а все остальное предоставьте мне… А перстень спрячьте. Не следует принимать подарки от людей, кои делают это со специальной целью.

И ушла.

Надежда почти не спала и все ходила, ходила по палатам, смотрела, нет ли где-нибудь на полу бумажки, переставляла и так и этак розы на тумбочках, поправляла на раненых серые одеяла, у изголовья — иконки и все время говорила ласковым, тихим голосом:

— Крепитесь, крепитесь, милые, завтра к вам пожалует государыня.

Раненые кивали головами, иные спрашивали удивленно крайне:

— Неужели самолично прибудет?

— А царь, царь-то прибудет аль как?

— Может быть, и государь осчастливит нас. Вы только смотрите, смотрите веселей, милые наши защитники России, хорошие наши, мужья наши любимые, — говорила Надежда.

Один, белый как лунь, совсем молодой солдат с рыжими усиками поманил ее к себе и прошептал:

— Сказывают, что царица заодно с германцами. Это — правда, сестрица? Она ж как есть сама германка.

У Надежды черные брови подскочили на лоб от удивления и испуга, и она негромко ответила: