— Несмотря на то что вы, надо полагать, доложили о показаниях пленного немецкого офицера?
— Так точно. Хотя этот доклад может стоить мне разжалования и… Если мои сведения не подтвердятся, — сказал Александр, косо глянув на Жилинского: ну, сейчас будет…
Жилинский мрачно заметил:
— А вот за доносы на главнокомандующего как раз и полагается разжаловать. Ну, да у вас такой защитник, что я, пожалуй, с вами двумя и не справлюсь.
— Ну, вот все и выяснили, — как бы шутя заметил Самсонов и продолжал: — В таком случае позвольте мне, господа, обратиться к вам с одним-единственным вопросом: мы будем воевать, как и положено генералам и военачальникам, или будем принимать отступление противника — за поражение, искусный маневр — за паническое бегство? Ведь это же какая-то фантасмагория: исчезла целая армия противника, три корпуса, и никто не знает, куда и ради чего: ради очищения Восточной Пруссии или переформирования и контратаки? Наоборот, все толкуют: противник разбит и удирает за Вислу, а нам остается лишь добить его и пленить… Не кажется ли вам, господа, что мы воюем с завязанными нами же самими глазами и тешим себя иллюзиями, за которые все мы можем в одно не совсем прекрасное время поплатиться жестоко и непоправимо?
Жилинский мягко возразил:
— Александр Васильевич, позвольте заметить, что, по нашим сведениям о противнике, последний так поспешно отступает, что бросает даже раненых, не говоря об имуществе и снаряжении. Разве это ни о чем не говорит?
— Решительно ни о чем. Более того: это говорит о том, что противник пытается сохранить живую силу с тем, чтоб, отдохнув и приведя в порядок потрепанные части, начать контратаку. Но кого — вот вопрос: первой армии или второй? Порознь мы слабее восьмой армии, в частности по тяжелой артиллерии, и порознь противник может попытаться взять реванш за Гумбинен.
И тут наконец Орановский сказал уверенно:
— Противнику — не до контратаки, Александр Васильевич, с вашего позволения. Нами только что перехвачена искровая телеграмма начальника австрийского генерального штаба Конрада, в которой он просит Мольтке незамедлительно прислать ему подкрепления на центральный участок, ибо иначе может пасть Львов…
Самсонов круто обернулся и слегка повысил голос:
— Да ничего Мольтке не снимет, ибо против Шольца действуют два моих корпуса. И ничего Конраду не даст, как не давал прежде. И никакого Львова в ближайшее время Иванов не возьмет, ибо Юго-Западный топчется на месте. Это выдумки генерала Рузского, которому Львов мерещится и во сне. Он может лишь войти во Львов, а возьмет его генерал Брусилов, армия которого стоит на правом фланге австрийцев, угрожая захватом Львова с тыла. И фон Мольтке-младший прислал на наш фронт новое командование и намерен передислоцировать с запада несколько корпусов отнюдь не для бегства армии за Вислу.
— Вы тоже убеждены в том, что Мольтке передислоцирует с запада к нам три корпуса? — спросил Жилинский не без тревоги.
— Да. У меня есть сведения из двух источников. Генерал Жоффр может теперь спать если не совсем спокойно, то, по крайней мере, с надеждой на то, что противнику, придет время, как раз этих корпусов и не хватит, — сказал Самсонов.
— Но это же еще одна армия! — воскликнул Орановский. — Пойдет ли Мольтке на такой шаг в то время, когда Клук и Белов вот-вот пересекут границу и устремятся к парижскому…
Самсонов не дослушал его и сказал не без раздражения:
— Генерал Орановский, вы не знаете, что будет делать фон Гинденбург, находящийся рядом с вами. Как вы можете знать, что будет делать фон Клук, находящийся от вас за три тысячи, если не больше, верст?
Это было сказано слишком резко и начальственно-категорически, будто Самсонов и Жилинский поменялись постами. Во всяком случае, Александру показалось именно так, ибо сейчас старшим в кабинете главнокомандующего был именно Самсонов — решительный, гневный, ходивший взад-вперед по кабинету и что-то еще обдумывающий, или желавший немного успокоиться, или ждавший, пока его слова дойдут до сознания этих слишком осторожных и далеких от действительности людей, коим печальный рок вверил судьбу двух армий.
И Александр потихоньку вышел из кабинета: неудобно, не положено было ему присутствовать при таком разговоре старших начальников.
Жилинский отпил из стакана немного сельтерской, достал платочек, вытер им лоб, негустые волосы и сказал возможно мягче:
— Александр Васильевич, дорогой мой, вы, очевидно, немного устали или немного рассердились на нас, что мы не можем, не имеем права поступать иначе, чем то принуждены были сделать в наших директивах, основывающихся на доподлинно известных нам данных о движении корпусов противника. А оное движение целенаправлено на Кенигсберг, в видах защиты крепости и Данцига, и всего балтийского побережья, коему угрожает правое крыло Ренненкампфа. Это — война, милый Александр Васильевич, и здесь одними эмоциями ничего не сделаешь.
Жилинский явно хотел показать Самсонову, кто здесь старший, и эти его слова понравились Орановскому, который кивал головой, подтверждая справедливость сказанного главнокомандующим, и даже хотел что-то добавить и уже раскрыл рот, как Самсонов, остановившись перед столом и глядя в упор на Жилинского, жестко сказал:
— Господа, я прилетел ровно на один час для того единственно, чтобы спросить у вас: вы позволите мне самому командовать вверенной мне государем армией или ею командовать будут обе ставки, а меня лишь будете ставить в известность о ваших директивах корпусам, а то и сего не удостоите, как то случилось со вторым корпусом?.. Я прошу… категорически требую вернуть мне второй корпус. Тем более что противник что-то замышляет против правого фланга второй армии.
— Этого я не могу сделать, Александр Васильевич. Только повеление верховного. Но я поддержу вашу просьбу перед великим князем, — ответил Жилинский.
Самсонов печально покачал головой и сказал:
— Вот так мы воюем: правая не знает, что делает левая.
— Да почему же мы плохо воюем, Александр Васильевич? Вы — наступаете, армия генерала Ренненкампфа, как и хан Нахичеванский… — пытался было Орановский возразить, но Самсонов нетерпеливо прервал его:
— Да перестаньте же наконец морочить мне голову, генерал Орановский! Ренненкампф не воюет, а стоит на реке Ангерап, в четырехпяти переходах от второй армии. И хан Нахичеванский не воюет, хотя ему по сущему недоразумению вверили большую часть конницы фронта, способной в считанные дни врубиться в тылы Гинденбурга и разгромить все коммуникации. Нет, нет, господа, так воевать нельзя, так командовать войной мы с вами не можем, не имеем права…
* * *
Александр все слышал через открытую сквозняком дверь кабинета, возле которой стоял, готовый войти при первой необходимости, и внутренне гордился безмерно: Самсонов подавлял и главнокомандующего, и начальника штаба и привел их в явное замешательство, ибо ему не укажешь на дверь, не напомнишь, как вести себя, потому что он хлопнет дверью — и тогда неизвестно,‘чем все может обернуться, ибо государь преотлично знает его и в обиду не даст, а еще более не даст в обиду Сухомлинов, любимец государя.
Но и Жилинский знал свою силу: за его спиной была ставка верховного, был Янушкевич, его преемник на посту начальника генерального штаба, был Данилов, бывший его подчиненный по генеральному штабу и любимец верховного, и поэтому он сухо и с явным чувством своей силы и превосходства спросил у Самсонова:
— Что вы хотите предложить мне, дорогой командующий доблестной второй армией? Вы до сих пор еще и не сказали нам.
И, повесив карту на свое место, расправил ее и отошел в сторону, ожидая, что же такое особенное предложит этот строптивый командующий, явно зарвавшийся. И думал: если Самсонов поступит несоответственно с директивой верховного — пусть пеняет на себя; он, Жилинский, доложит великому князю тогда обо всем, ибо великий князь уже высказал свое августейшее неудовольствие медленным наступлением второй армии.