Плеханов знал, что от него ждут чего-то остроумного, необычного, и продолжал:
— Но что такое один-единственный Калигула и один-единственный его конь или осел? Кайзер Германии Вильгельм Второй возвел в ранг ослов всех сто одиннадцать депутатов рейхстага — социалистов, кроме Либкнехта, и они покорно подставили ему свои спины, чтобы ему легче было нести бремя ответственности за войну перед своим и перед всеми народами. Поистине — грозный тиран Рима и в подметки не годится нашему богобоязненному Вилли…
Раздался гром аплодисментов, и смеха, и криков: «Браво!», но Плеханов будто и не для этого сравнивал Вильгельма с Калигулой и, передохнув, продолжал читать свой реферат, написанный заранее, хотя обычно он читал изустно, и шум постепенно стих.
Ленин сидел рядом с Инессой, со Шкловским и тоже хлопал в ладоши, и говорил:
— Ничего не скажешь, умеет наш «Патриарх» рассмешить публику.
— Любопытно, что он скажет о русском Калигуле, Николае Втором? Ведь его следует защищать всякому оборонцу… — заметил Зиновьев.
— Николая защищать не станет, не глупец же он, — ответил Шкловский, поглаживая свою бородку-козлик, и посоветовал: — А вы послали бы свою записочку, Владимир Ильич. Не то могут поприжать…
— Подождем еще немного. Послушаем. И никто, кажется, еще ничего не подавал. Быть может, никто и не будет выступать, и мне придется полемизировать одному? Гм, гм…
Зиновьев сделал вид, что не понял его слов, и даже отвернулся, как будто кого-то искал взглядом, а Шкловский продолжал:
— Против Плеханова, Владимир Ильич, не выступит никто, ибо здесь его поклонники и сторонники, и видите, как рукоплещут? Так что вам только и придется взять слово. Мы поддержим, наших здесь человек двадцать наберется.
Плеханов теперь разносил Вильгельма Второго:
— …И сей косорукий пигмей в политике и невежда в делах государственных, немного малюющий и немного копающийся в африканской земле, где есть алмазы, и много продающий баварского пива в своей собственной ресторации, жалкий шпион в пору, когда был наследником, продавшим за почести при русском дворе секреты своего любезного рейха, провинциальный клоун и просто одержимый глупец, коего даже собственная матушка не очень жаловала, — вздумал, видите ли, примерять полинялый сюртук Наполеона, чтобы поставить на колени Россию и Францию, да еще прихватить Англию, и если удастся, то и Индию, а то и Америку и Африку… Жалкий кривляка и позер осмелился поднять меч на целые страны и народы! И после этого его личные социалисты из немецкой фракции в рейхстаге подставляют ему свои спины, поддерживая его кровавый авантюризм и всеевропейский разбой, и орут ура-патриотические песни вместе с пьяными солдатами. Кроме Либкнехта, Цеткин, Розы Люксембург, Меринга, Пика.
Тут он остановился, так как слушатели опять захлопали в ладоши оглушительно и со всем усердием.
Ленин снял шляпу и слушал очень внимательно. Лицо его было бледно, что говорило о крайнем волнении, во рту пересохло, хотя можно было тут же купить пива, и, однако, он будто забыл о нем и думал: Плеханов уже выступил с этим рефератом в Париже, в Женеве, теперь выступает здесь, в Лозанне, и конечно же этим не ограничится и будет мутить воду и подыгрывать шовинистическому угару монархистов всех мастей в Европе и в России. И вредить антивоенной пропаганде партии. И сеять разброд в рядах революционного рабочего класса России, сбивая его на путь национал-шовинизма и забвения классовых интересов пролетариата. Не выступать против такого поведения «Патриарха русской социал-демократии» и его нового оппортунистического вихляния и действий — невозможно. Выступить же пока никто не пожелал и не записался, хотя в зале было много большевиков и меньшевиков-партийцев, которые не во всем соглашались с Плехановым в прошлом.
Впрочем, даже Зиновьев сказал днем, когда ехали из Берна:
— Я бы, будучи на вашем месте, не выступил бы, Владимир Ильич. Не дадут меньшевики — устроители реферата — критиковать своего бога. И Бухарин тоже придерживался такого же мнения. Лучше нам самим устроить ваш реферат здесь же, в Лозанне.
Ленин сердито произнес:
— Так, так. Не дадут выступить против своего бога. А вам дадут? А Бухарину? Дадут? Так почему же вы не намерены выступить, кстати, не только против бога — Плеханова, а против оппортунистической деятельности Второго Интернационала, коему каутские, вандервельде и теперь Плеханов приказали долго жить?
Зиновьев пожимал плечами и говорил:
— Я, конечно, могу записаться, если это очень надо…
— Очень надо, весьма надо! — прервал его Ленин и продолжал: — Но если так обстоит дело, тогда не надо. Записываться не надо. Никакого выступления у вас не получится. Силком. И в таком случае я выступлю один. И не к Плеханову лично только обращусь, а к партии, ко всему русскому революционному рабочему классу, и не только русскому. Они поймут меня без аплодисментов, которые любит Плеханов… Вот так, милостивые государи.
Зиновьев извиняющимся тоном сказал:
— Вы не так поняли меня, Владимир Ильич. Я хотел только предупредить…
— А вы и предупредили, Григорий Зиновьев: по поводу своего не-большевизма. Кстати, не впервые, ибо я не помню случая, чтобы вы где-нибудь выступили со всей определенностью и большевистской страстностью. Впрочем, как и Бухарин.
— У Бухарина — семья, Владимир Ильич, он даже сам обеды готовит…
— И вместо соли сыплет сахар, — заметила Инесса Арманд.
Ленин нахмурился и более об этом не говорил. Не любил он всяческие выверты Зиновьева, когда надо было заявить о своем мнении по тому или иному поводу перед большой аудиторией, но не палкой же его загонять за кафедру?
Сейчас он думал: выступление против реферата Плеханова — это не спор с очередным вихлянием меньшевизма; это продолжение борьбы против еще одного предательства марксизма, теории и практики революционного движения. Был Вандервельде, Каутский, Гед и прочие, теперь к ним присоединился Плеханов. Кто бы мог подумать и ожидать? Позор неслыханный. Для Плеханова, первого марксиста России. И несчастье для дела революции. Неужели этого не понимают и некоторые большевики? Зиновьев, например, Бухарин или другие, вчера еще так уверенно рассуждавшие, что такое есть марксизм, а что — бернштейнианство?
Тревожно было на душе у Ленина. В тюрьме, в Новом Тарге, он не раз думал: только бы вырваться на свободу, только бы вновь встретиться с товарищами, с друзьями по партии — и все закипит, завертится еще пуще прежнего, борьба против войны. «Ан не так это легко делать, оказывается. Со своими и то не легко. И то сказать: на собрании бернской группы некоторые из наших встали на позиции если не оборонческие, то и не далекие от них, и пришлось начинать едва не с азов, чтобы люди поняли это. А что же теперь творится в России? Среди низовиков-партийцев, на фабриках и заводах? Разброд. Кто в лес, кто — по дрова. И плехановский ура-патриотизм, сиречь оборончество, прибавит этого разброда и идейной хляби во сто крат…» — думал он сейчас.
И передал записку председательствовавшему.
Плеханов между тем продолжал разносить Германию и немецких социалистов и цитировал, цитировал наизусть то Маркса, то решения конгрессов Интернационала, то историю Востока и Европы, и все это делал для того, чтобы доказать, что настоящая война должна возбудить решимость у каждого, кто подвергся нападению, а к таким он отнес всех, кроме Германии и Австрии…
— …Да, разумеется, данная война есть продукт чистейший империализма, война завоевательная. Ее предсказывали все конгрессы Интернационала, в том числе и германские социал-демократы. И что же? Они и пальцем не ударили, чтобы остановить развитие событий, имея сто одиннадцать депутатов рейхстага, а подняли руки за военные кредиты. Позор падет на их голову!..
И вновь зал разразился шумом, и гамом, и криками одобрения таких его слов, так что на некоторое время Плеханов умолк и посматривал в сторону Ленина своими колкими темными глазами, будто указывал ему: видите, как меня встречают? Посмотрим, как встретят вас, коль вы решили записаться для оппонирования мне.
